Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Мать старательно прикрыла занавески на окнах: пусть не видят гостя досужие взгляды, с опаской посмотрела на мужнины голицы и шубу: «Ох, будет нам, коли узнает».
Филипп собственноручно поставил на стол самовар. Это был заслуженный самовар — весь в каких-то медалях, солидный и добродушный, как отставной генерал.
Пили чай, и мать Антониды все рассказывала о том, что дочь у нее не балованная, жила в нужде и голоде, работящая, рукодельная, к шитью приучена.
Это было похоже на сватовство, и Филиппу было не по себе.
Явилась Антонида в обстиранном своем платье, и ему стало сразу легче. Она умылась студеной водой, и щеки разожгло румянцем.
— Брось ты, мам, — сказала Антонида, и Дарья Егоровна послушно умолкла.
Напившись чаю с ржаными сухарями, самовар убрали, а Филипп с Антонидой по-прежнему остались за столом. Они сидели и смотрели друг на друга. Мать ушла, чтобы не мешать им так сидеть. То Антонида свернет трубочкой клеенку и взглянет на него, то он оторвет взгляд от своих пальцев и долго-долго смотрит ей в глаза. И от этого почему-то кругом идет голова. И это настолько приятно, что Филипп мог бы сидеть так не одну неделю. Сидеть, царапать ногтем клеенку, прирученно улыбаться, а потом опять заглядывать в Антонидины бездонные глаза.
Теперь Филипп был согласен с господином Флауэром — есть магнетизм. В глазах Антониды определенно магнетизм этот был, и зря говорил Петр Капустин о том, что магнетизм на свете не существует.
Когда вышли на крылечко, было темно. В Шевелях по-прежнему страдала балалайка, но ей уже подтягивали девичьи голоса. А где-то подальше самонадеянно пела гармонь. Недолго оставалось страдать балалайке.
Вниз по Николаевской, высекая подковами огонь, не спеша проехал красногвардейский патруль.
Антонида прижалась к Филиппу.
— А ты никуда от меня не уедешь?
Он помолчал.
— Не знаю. Может, и уеду, так ведь вернусь.
* * *
Едва Филипп вошел в квартиру, как на пороге возникла Ольга Жогина. Он онемел от неожиданности. Она была в том же черном звездно сияющем платье с полуоткрытой грудью.
— Здравствуй, Филипп. — Она искательно улыбнулась. — Что же вы не приглашаете даму? Как вы тут живете?
— Куда приглашать-то? Вот табуретка, — и поставил ее ближе к Ольге. «К чему она пришла? Уж явно неспроста».
Она не села. Она приблизилась, оперлась о притолоку. Ну и платье это было! Не видно, а обо всем догадаешься. А она нарочно с таким расчетом стала, чтоб видел всю ее, облепленную этим платьем.
Филипп переглотнул, во рту вдруг пересохло, отвел в сторону взгляд.
— А я вспомнила, — так же маняще улыбаясь, сказала она. — Вспомнила, как мы в детстве играли с вами, Филипп. Помните? В лошадки. Веселое время.
— Как не помнить, — проговорил он сдержанно. В памяти возникло, как он, лохматый, в серых валенках, стоит перед недоступно сияющим паркетом, а по нему мчится вся в белом, как бабочка, девчонка с кукольными волосами, ставшая потом его долголетней мечтой.
— Я думаю: почему люди, когда взрослеют, будто покрываются корой? Они уже не так искренни и непосредственны. Они все скрывают друг от друга. А как хорошо по душам поговорить. Пойдемте к нам. Я сегодня одна, мы вспомним детство: о, каким вы были быстрым скакуном! Это была самая первая радость от быстрой езды.
Лицо у нее было милое, открытое, тенистые ресницы таили заманчивый блеск глаз. Только гибкие брови вздрагивали, выдавая тревогу.
Он наклонил упрямо голову. Нет, что-то слишком добра была Ольга, слишком неожиданно добра.
— Мне и здесь хорошо, — сказал он. — К вам я не пойду.
— Ну, вы же добрый, Филипп, добрый и сильный, а делаете вид, что вы жестокий и злой. Не надо. Ну, давайте поговорим.
— Говорите. Я тоже все помню. И в лошадок играли, помню, и яички из гнезда я добывал, и как ногти мои вам не поглянулись, и…
— Ну что вы. Это так. Я была взбалмошной глупышкой, — сказала она и подошла совсем близко.
Свет не горел. Они теперь стояли, опершись на косяки, и разделяло их только окно. Ольга первой медленно протянула руку. Коснулась Филиппова плеча. Легко. Словно погладила. А он ощутил это прикосновение как ожог. У него дрогнули руки, но он не дал им подняться.
— Зачем вы пришли-то, Ольга Степановна? Наверное, затем, чтоб я для вашего отца и мужа что-нибудь сделал? Так я вам сразу скажу: я сам их арестовал.
Ольга толчком отодвинулась, уронив руку.
— Ты, ты, Филипп! — выкрикнула она.
Теперь он видел другую Ольгу. Лицо было искажено злобой и болью. Какие там детские игры в лошадки. Но она справилась с собой.
— Да, вы угадали. И об этом хотела я попросить вас. Я знаю: вы не сам, вас заставляли. Вы же человек подневольный. У меня просьба совсем маленькая — сверток передать им. Их там плохо кормят. Там… — Она вдруг всхлипнула и отвернулась. — Филипп, вы поможете мне. Помогите. Что угодно я отдам вам. Все берите, все. Помогите. Они там погибнут… Они…
— Да зачем мне брать от вас? — не зная, как сделать, чтоб она не плакала, чтоб кончила этот тревожный для него разговор, сказал Солодянкин. — Передавать я не стану. Вы сами. Там у вас примут. — Он смутно догадывался, что неспроста она именно через него хочет переслать передачу. — А если насчет подневольного… — Он передохнул и закончил: — Никто меня не неволил. Сам я и Степана Фирсовича, и поручика вашего арестовал. Это чтоб вы на меня не обнадеживались. Все я сказал. Больше нечего, Ольга Степановна!
Филипп ни разу еще не видел такой ненависти в глазах.
— Изверги, звери! Ненавижу, ненавижу! — выкрикнула она и, спотыкаясь, выбежала из комнаты.
Она стучала в дверь, что-то кричала. Спартак закутался с головой в шинель, чтобы не слышать ее криков.
«Может, надо было взять передачу-то. Что приготовили там». Но он еще глуше закутался в шинель и надвинул на голову подушку. Окончательно, напрочь покончено было со старой любовью.
ГЛАВА 13
Этот дворец был смесью взыгравшей вдруг купеческой спеси и взлета архитектурной выдумки. «Удиви, да так, чтоб зависть всех загрызла! Денег не жалею!» — потребовала спесь. Архитектор вложил в свое творение причудливость заморской легенды: зубчатая сторожевая башня,
