Александр Авдеенко - Черные колокола
«Плата, достойная содеянного. Так вам и надо! — с злой радостью, обретая силы, подумала Жужанна. — Хватайте жалкую подачку, господа „гвардейцы“, жуйте, давитесь!»
Ветер вымел на площадь из парка мокрые и желтые листья. Листопад! Ржавой и сырой стала каменная земля Будапешта. Кровавые следы растекутся отсюда по всему городу. Мертвая бронза не насытит отпетых молодчиков.
— Сэрвус, Жужа! И ты здесь? Вот не ожидал!
Перед Жужанной стоял потный, с взлохмаченными волосами, заметно порыжевшими от бронзовых блесток, хорошо ей известный Тамаш Ацел, маленький писатель, большой деятель клуба Петефи, единомышленник Дьюлы, увенчанный в Москве Сталиным лауреатской медалью. Известен он Жужанне и с другой стороны, пока скрытой от многих. Предает, бросает свою семью, увивается вокруг молодой актрисы Эржибет Алмаши. Жужанна не захотела одобрить поступок Эржибет, своей подруги, откровенно высказала все, что думала о ее кумире.
Возвеличенный сталинской лауреатской медалью, Тамаш Ацел при жизни Сталина давил, мял, унижал некоронованных собратьев по перу, нелауреатов.
Был модным, сиятельным во времена Ракоши. И теперь хорошо приметен, стал козырной картой в новой игре. Ловкость, быстрота, натиск! Бей, круши, топчи своих прежних богов, возноси новых — и тебе обеспечено процветание!
Социализм, народная власть, коммунистическая мораль несовместимы с карьеризмом, приспособленчеством. А Ракоши сосуществовал с ними. Идеология культа личности полностью совпадала с идеологией таких, как Тамаш Ацел.
Политический и поэтический приспособленец накануне венгерских событий в своей оде воспевал мирное сосуществование с милым его сердцу Западом. «Европа… уже и мы собираемся в путь, чтобы поднять шлагбаум… протяни же руку, помиримся и пойдем дальше, будем делать вместе, что можно и чего нельзя…»
Шлагбаум поднят — смерть, пожары, убийства перешагнули границу Венгрии.
Тамаш Ацел одет и обут надежно, будто собрался в дальний поход: на ногах лыжные штаны и горные ботинки на толстой подошве, а на плечах — непромокаемая, на теплой подкладке, с откинутым капюшоном спортивная куртка с множеством карманов и «молний»-застежек. Набрюшный карман куртки, похожий на пазуху кенгуру, оттягивал увесистый обломок разрушенной статуи — бронзовая кисть руки.
— Как ты попала сюда, полумосквичка, полумадьярка? — насмешливо вопрошал Ацел. — Кто ты? Хладнокровный наблюдатель? Будущий свидетель обвинения? Прокурор? Судья? Или друг революции?
Он рукавом куртки смахнул с воспаленного лица пот, копоть, блестки бронзы и умолк. Пытал взглядом, усмехался и нетерпеливо ждал, что она скажет.
Жужанна ответила ему презрительным молчанием.
— Да ты, оказывается, прослезилась, — воскликнул ниспровергатель. — Удивительно подходящий случай. Оплакиваешь «великого из самых великих»?
Жужанна не отвечала и теперь. Немыслимо было бы и 23 октября, думала она, если бы не процветали подобные личности. Ацелоподобные мухи всегда венчают загнившую голову идола.
— Обиделась? Понимаю, — притворно сочувствуя и притворно раскаиваясь, проговорил Ацел. — Не можешь простить мне оплошности… выбрал не тебя, такую красавицу, а твою скромную подругу Эржибет.
Страшный человек! Смердит и не чувствует собственного смрада.
— Не желаешь разговаривать с представителем революции? — Ироническая ухмылка на лице Ацела заменилась свирепым выражением. — А ты знаешь, дорогая, я ведь могу заставить тебя разговориться.
— Знаю! — кивнула Жужанна. — Все знаю о тебе, чем ты был и чем станешь. Знаю, зачем ты прикарманил обломок. Эта бронза — твой новый капитал, оборотная сторона твоей лауреатской медали.
Так оно и случится, как предсказывала Жужанна. Неделю спустя, после разгрома контрреволюции, Тамаш Ацел сбежит с Эржибет за границу. В Англии на сенсационном аукционе он выгодно продаст бронзу.
Будет он кормиться и клеветой на Венгрию. Продаст и Эржибет. Бросит ее на чужой земле, одинокую, беременную, бездомную, без единого шиллинга в кармане. На английские фунты и американские доллары приобретет свежую поденщицу…
Жужанна шла по городу, не выбирая дороги. Проспект. Маленькая площадь. Большая площадь. Круг трамвайных путей. Восточный вокзал. Улица Ракоци, Кошута. Набережная Дуная…
В центре многие дома оклеены разноцветными листовками — манифестами гальванизированных буржуазных партий. Листовки и битое оконное стекло, безлюдье, стреляные гильзы, сиротское солнце, красно-бело-зеленые кокарды и сквозняки, сквозняки, сквозняки. Такого лютого, пронизывающего до костей ветра, дующего разом со всех сторон, никогда еще не было в Будапеште.
Куда податься? Где найти тепло, тишину, свет?
Шла и шла Жужанна по ледяным хрустящим плитам, сквозь мертвые сквозняки.
Всюду, куда она ни попадала, — в кривом переулке Кишфалуди, в овальном здании кинотеатра «Корвин», на баррикадах Буды — одно и то же: жаждущие крови «турулы», удушающая атмосфера живодерни и мертвые сквозняки.
Если бы увидели все это оттуда, из Москвы!
Жужанна мысленно перенеслась в Москву, где прожила пять лет. Москвичи, с которыми она дружила, училась, и те, с которыми встречалась случайно, — все относились к ней с добрым вниманием, отдавали ей тепло своего сердца. Прекрасные русские люди! Нет, не останутся они равнодушны к братскому народу, попавшему в беду. Не отдадут на поругание социалистические завоевания Венгрии ни кишам, ни ацелам, ни парашютистам НАТО, ни штурмовым дивизиям Эйзенхауэра — Аденауэра. Не отдадут! Вернутся в Будапешт. Вернется и Арпад. Надо ждать их дома, больше негде.
Жужанна пошла домой. Дверь открыл Дьюла. Забыв свою неприязнь к сестре, обнял ее, потащил за собой.
— Вовремя вернулась! Где пропадала? Сейчас по радио выступит Имре Надь с чрезвычайным правительственным заявлением. Идем скорее!
Жужанна отстраняется от брата, с удивлением смотрит на него. Неужели этот взъерошенный, красноглазый, с одутловатым лицом, заросший, прокуренный цыган в измятом пиджаке, в грязной рубашке — Дьюла Хорват, поэт, профессор?
Дьюла в свою очередь удивляется:
— Что с тобой, Жужа? Не поняла? Не слышала? Выступление Имре Надя! Чрезвычайное сообщение. Пойдем! — Он снова попытался ее обнять.
— Пусти! Иду.
Она вошла в большую светлую комнату, в домашний клуб Хорватов, превращенный Ласло Кишем в свою штаб-квартиру.
Неузнаваем «Колизей». Выбиты стекла. На подоконниках — пулемет и бронебойное ружье. В стене зияет пролом, через него видны Дунай, Цепной мост и часть прибрежной Буды. Потолок почернел — следы неразгулявшегося пожара. Мебель сдвинута со своих привычных мест. Появилась и новая, случайная, натасканная из соседних брошенных и разграбленных квартир.
Камин полон огня. Над ним висит портрет погибшего Мартона.
Невдалеке от очага расположился радист с американской походной радиостанцией.
Огромная карта Будапешта висит в простенке. Телефон на зеркальной подставке трельяжа.
Бутылки с коньяком и водкой, разноцветные фужеры заполнили стол, накрытый грязной скатертью. Около него гора продуктов: консервы в ящиках, вскрытые наспех штыком, печенье в разодранных коробках, сахар в мешке, сухая колбаса в целлофане, окорока, пронзенные ножами и вилками, оранжевые пласты наперченного сала, яйца в фабричной таре, молоко в больших жестянках невенгерского производства, черствые караваи хлеба.
Значительную часть стеклянной стены закрывает огромное полотнище — красно-бело-зеленый флаг с рваной дырой на месте государственного герба Венгрии.
На подоконнике новейший магнитофон фиксирует грохот уходящих танков.
Штаб полон повстанцев. Все одеты в необношенные, только что из магазина, пальто, плащи, в несоразмерные спортивные куртки. Едят, пьют, курят, галдят, с нетерпением ждут выступления Имре Надя.
Среди «национал-гвардейцев» выделяется молодой венгр с модными усиками, длинноволосый, в брюках, обтягивающих его ноги, как трико, в куртке на «молнии» и с погончиками. Таких в Будапеште называют «ямпец» — хлыщ, стиляга, пижон. Ему всего двадцать лет, но он, однако, олицетворяет старый Будапешт. Ямпец своим постоянным пристанищем сделал кафе, ночной бульвар, тотализатор, стадион, плавательный бассейн, магазины на улице Ваци и, конечно, церковь. Но даже там он не чувствовал себя так хорошо, как сейчас здесь — в штабе Мальчика. Убивая и грабя, насилуя и поджигая, он ясно понял, что это его призвание. Другой жизнью уже не будет жить. Ямпец приближен, как и начальник штаба Стефан, к Ласло Кишу и находится при нем адъютантом. Пусть этот хлыщ таким и останется, без имени и фамилии — Ямпецом.
Ласло Киш в военном кителе, подтянут, величав, стал как бы выше ростом.
В приемнике прекратился стук, шипение, и диктор объявил:
— Говорит «Свободное радио имени Кошута!» Предоставляем слово премьер-министру Венгрии Имре Надю.
