Василий Казанский - Из моих летописей
Идешь и любуешься лесом… Любуешься иной раз и своим поводырем. Вот шагает рядом семидесятилетний Андрей Макричев, весь какой-то светлый то ли благодаря большой снежно-белой бороде, то ли по милому лирическому характеру.
Водил он меня по лесам вокруг деревни Горки, показывал межевые старинные ямы и рассказывал, как сын отобрал у него хозяйство, а в том числе и ружье: «Ты, мол, тятя, и петлями птюшку поймаешь». Андрей Иванович не жаловался:
— Ау, брат! Молодому боле надо!
Он загибал в лесу пружки с петлями и ловил тетерь, мошников. Любил он вольную птицу.
— Гляди, какая краса порхнула! — говорил он про взлетевшего глухаря.
К нашей с ним желескомовской работе он относился проникновенно:
— Это, друг, не шутка — Николаевская чугунка! Весь подвоз в Питер по ней, вся помощь Советской власти. А что за власть? А вот какая: она царскую войну прикончила, мужика землей наградила. Что наш лес жалеть? Пущай для такого дела рубят, не беда! Новый нарастет. А мужик себе на избенку всегда сыщет!
В моих геодезических действиях дед Андрей видел участие сверхъестественной силы. Началось вот с чего. При отводе под лесосеку многоугольного участка я задал последний визир по вычисленному румбу, и, когда прорубленная линия промахнулась в первый столб всего на метр, дед Андрей Иванович пришел в восторг:
— Ну, брат Василий, вижу: ты что-то знаешь!
И невозможно было убедить деда, что никакого колдовства нет. А если я после такого «чуда» мазал по взлетевшему рябчику (ружье было при мне всегда), дед расстраивался:
— А еще знаешь! — Очевидно, колдуну не полагается плохо стрелять. Плохая стрельба роняла человека, но все равно дед Макричев оставался при своем почтении к моему занятию:
— Молодец! Вишь, как для дороги радеешь!
В районе деревни Едно меня водил по межам Федя Бывчев — лысый, седой как лунь, но смешливый, легкомысленный и даже чуть озорной, несмотря на свои «под семьдесят».
С первых же слов он выболтал, что вдов и завел «дружницу» лет сорока пяти.
— Баб много. Чего на их смотреть? Без дружницы скушно, браток!
Лес Федя знал пятое через десятое, а ходок был крепкий.
— Мы с тобой, Васенька, милок, во мхах (то есть в моховых болотах) ноги из ихнего места повыдергаем! — говорил он, заливаясь хихиканьем.
С Бывчевым повидал я немало мороки: ведет, ведет Федя по просекам, болтает, хвастает:
— Все укажу! Хоть на тот свет провожу! Ты только свою стрелябию наставляй! — И вдруг весело заявит: — А дале, милок, не ведаю, куды межа пошла, куды ее черти загибали. Леший ее знает!
Хорошо бы у лешего спросить, да он никак не попадался ка глаза. И я, случалось, сам разыскивал приметы старинных границ: затески на деревьях; уцелевшие пни старого просека, стоящие подозрительно точно в одну линию; остатки сгнивших столбов; еле заметные, почти заплывшие межевые ямы. Иногда приходилось «по наитию духа свята» угадывать межу; случалось и вовсе запутаться.
Тогда устраивали привал, и развеселый Федя без конца сыпал прибаутки, побаски и сказки — «Как поп телился», «Как Васька-вор святым бывал» и без счета всякой всячины.
Болтовня болтовней, а дело делом. Шли, шли, большую часть межи прошли — не бросать же!
— Ну, Федор Михеич, говори, признавайся: где-нибудь дальше найдешь просек или нет?
— Погоди, милок! Сичас поищу, погадаю!
И дед бойко шел куда-то, скрываясь в лесной чаще. Проходил час, а то и больше…
— Аууу!.. — слышалось вдали. — Ни-как на-шел чи-вой-та!
И я прокладывал примерную границу, напрямик, на голос. Шагал, считал шаги и, взяв по компасу румб, старался не сбиться с направления, потому что дед вдруг смолкал, как воды в рот набрал, — это, оказывалось, он напал на «гораз сладкую малину».
Окружная межа в конце концов увязывалась (конечно, «гораз» примерно, но этого было достаточно для ориентировки). Отведенные лесосеки потом привязывались к «явным» частям границы дачи, в крайнем случае к перекресткам дорог, а то и к старым вырубам.
Всех моих водителей не перечтешь, но нужно поведать еще об одном, со взглядами, очень характерными для тогдашнего крестьянина.
Иван Ефимович Гущин нанялся водить меня по лесам в округе деревни Заболотье. Он был едва ли не самым молодым из моих валдайских дедов — лет под шестьдесят. По тогдашней социальной терминологии, он мог считаться «крепким середняком», а зажиточность приобрел охотой. Охотник он был знаменитый. В дореволюционные годы его летняя охота была настоящим промыслом: со своим сеттерком Налькой за день он добывал столько боровой дичи, сколько мог донести. В ночь хозяйка везла птицу на станцию к скупщику, а назавтра петербургские гурманы в ресторанах лакомились гущинской добычей.
Крестьянскую работу Гущин не уважал и сумел поставить себя в семье так, чтобы самому не работать.
— Ваня, — мягко, но безапелляционно наказывал он старшему сыну, — отбей-ка ты косы и себе, и Сашке, и Матрене (так звали сноху деда), да с богом, робятушки, выкосите ноне Колязинский ложок.
И, подсвистнув Нальку и закинув за спину торбу для «птюшек», глава семьи вешал на плечо централку и отбывал на «охотишку» до ночи, а случалось, и с ночью: не в одной из окрестных деревень поджидали его «дружницы» (больше из вдов). Видно, умел человек найти подход к женскому полу и, вероятно, брал тем, что с берендеевой бородой в проседи уживался в нем истый «бонвиван» — любитель и ценитель удовольствий. Успеху у женщин не мешали ни толстый нос, ни эта самая еще черная борода, ни походка, тяжкая от ревматизма Знал Иван Ефимович вкус в бабах, знал и в «зеленом» вине. Недаром жила на свете легенда, что Гущин за день высидел у шинкарки водки целую четверть (ведра, конечно!), а закуски потребил при том всего три клюквинки.
Много лет он охотничал и знал леса так, что в черную полночь прошел бы прямо на любое болото, любую боровчину.
В списке лесных дач значились около Заболотья «дача бывшая Крживицкой» и «дача бывшая Хрисанфова».
Иван Ефимович отлично знал первую; он тут был лесником у барыни. А что за Хрисанфов — понятия не имел.
Помещица Крживицкая, крошечная, худенькая старушка, еще жила в своем бывшем доме недалеко от Заболотья. Мы с Гущиным зашли к ней: не сохранилось ли у нее чего-нибудь из планов ее бывших владений? Но оказалось, что все она отдала «такому, знаете ли, сердитому комиссару». И пошли мы от Крживицкой ни с чем.
— А не припрятала она планы? Может быть, рассчитывает, что Деникин да Юденич вернут ей земли?
Но Иван Ефимович решительно возразил:
— Ничего она не думает. Где уж ей! Мы ее милостынькой кормим. Она у нас сроду простая.
И в этом определении я услышал вместе со снисходительным одобрением и оттенок превосходства: дескать, добрая, да разиня.
Пришлось мне делать план самому. И снимал я леса «б. Крживицкой», конечно, все тем же упрощенным способом: промеры шагами, а румбы межевых линий буссолью через точку. По границам вел меня, конечно, Иван Ефимович. Наложил я межу-полигон на бумагу, кое-как увязал концы с концами. Контур есть, а внутри что?
— Ну, Иван Ефимович, пойдем у Крживицкой дачи нутро глядеть.
— Пойдем. А к чему оно тебе? Зачем ноги бить, Василь Иваныч?
— Как к чему? А где же я Желескому делянки отведу?
— Пошли! — буркнул мой поводырь, и мы с утра пошагали в лес.
— Василь Иваныч! Родный! Давай по речке Мостовой пройдем. На ей уток сила!
Я подумал: грех ли урвать часок-другой для охоты?
И верно, уток оказалось много. Гущин при взлете словно с ленцой поднимал приклад к плечу, в тот же миг гремел выстрел, и утка падала камнем… Шли час за часом… Я извел с десяток патронов, взял пару крякв. Наконец опомнился: а дело-то?
— Что ты, родный? Какого еще тебе дела? Нешто охота не дело? Глянь-кась, вон и солнышко книзу покатилось…
На следующий день я заторопил в дачу.
— Да мы с тобой, родный, по Мостовой прошли, все скрозь видели. Чего нам туда опять идти?
— Ничего мы не видели. Я должен составить таксационное описание леса.
Кряхтя, кашляя, плюясь, поплелся старик и стал водить меня тропками да дорожками. А лес вокруг доброго слова не стоил — мшарины, ольшняки, редкий ельничек…
— Неважный лесок, Иван Ефимович!
— Ау, родный! Какой у нас лесишко — горе!
Прикидывая направление по буссоли и расстояния по счету шагов, я приметил: кружим на месте.
— Иван Ефимович! Зачем мы толчемся в одном углу? Двинем прямо!
Дед смекнул: инженера с инструментом не запутаешь.
— Ох! — застонал он. — Поясницу разломило! Ох, не ведаю, как и домой дотянуть!..
Следующий день пришелся на воскресенье. Я сказал деду, что пойду на охоту, и отправился в дачу один.
— Сходи, родный, позабавься уточками. А мне пчелками заняться.