Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь
Перспектива переезда на другое отделение в скромной роли зама по локомотивному хозяйству ни в какой мере не устраивала Таврового. Слишком хорошо знал он цену своей прекрасной квартиры в Крутоярске и не собирался без нужды терять ее. Тавровый принялся заранее готовить себе позиции в Крутоярске на случай ликвидации отделения.
Ищущий взгляд его остановился на Крутоярске-втором. Пост начальника депо — не нынешнего, замурзюканного, заурядного паровозного депо, а завтрашнего — тепловозного, чистенького и мощного — был не столь уж плохим выходом из положения. Место приметное. В отделении можно всю жизнь просидеть, и никто внимания не обратит. А тут — единоначальник, руководитель предприятия. Да еще какого! Локомотивы, они решают все.
Взвешивая свои шансы, Федор Гаврилович насчитал три благоприятствующих обстоятельства и лишь одно неблагоприятствующее.
Благоприятствующие:
нынешний начальник депо Лихошерстнов — кондовый паровозник, и к тому же у него нет пока законченного высшего образования;
он, Федор Гаврилович Тавровый, носит в кармане диплом инженера по дизелям, и уж кому-кому, а ему-то можно доверить тепловозную технику;
в управлении дороги ожидается назначение нового заместителя начальника дороги. По весьма достоверным сведениям, Москва прочит на эту должность Александра Игнатьевича Соболя, институтского однокашника Федора Гавриловича.
Неблагоприятствующее:
секретарем партбюро в Крутоярске-втором сидит Овинский; работать бок о бок с ним — перспектива не из веселых.
Тавровый тщательно изучил обстановку в депо. Он установил, что деповчане, народ разборчивый, своенравный, и его зять не поладили между собой. Судя по всему, на отчетно-выборном собрании Овинского «прокатят на вороных».
После этого отрадного открытия вес единственного неблагоприятствующего обстоятельства значительно уменьшился. Он сошел почти на нет, когда Федор Гаврилович заручился обещанием дочери без промедления возбудить дело о разводе с Овинским.
Теперь подведомственное ему хозяйство оказалось для него поделено на две части, совершенно разные по величине и еще более разные по тому, как относился к ним Тавровый. Первая часть — депо Крутоярск-второй, вторая — остальные депо и прочие предприятия локомотивного хозяйства отделения. Первая безраздельно господствовала в сердце и в мыслях Федора Гавриловича, вторая пребывала на задворках его внимания и довольствовалась лишь кое-какими отходами его умственной и душевной деятельности.
Он примеривался к Крутоярску-второму, как примеривался бы к квартире, ордер на которую ему должны вот-вот вручить. Бывая в кабинете Лихошерстнова, он прикидывал, в какой окрасит его колер, какой обставит мебелью и с какой стороны проделает дверь в приемную. Каждое мало-мальски значительное событие в депо будоражило его, заставляло радоваться или тревожиться и порождало нудящее желание вмешаться, повернуть ход дела в ту сторону, в какую он счел бы нужным повернуть. И он вмешивался, все назойливее и все решительнее. Стоило Кряжеву затеять свои «миллионные рейсы», как Федор Гаврилович встал на дыбы. Он взбунтовался не только потому, что искренне боялся возможных аварий (как-никак он пока еще возглавляет локомотивное хозяйство на отделении — случись что, потянут к ответу), но и потому, что затея Кряжева представлялась ему чем-то совершенно излишним, посторонним, нарушающим согласованный и разумный ход жизни депо, устремленного в свое тепловозное завтра. Он видел «свое» депо только тепловозным, и ему не было никакого дела до тех чумазых, плюющих паром, дымом и шлаком машин, которые именовались паровозами и которые доживали свой век в старых, черных как ночь цехах, подлежащих безжалостной перекройке и перелицовке.
Словом, внутренне Федор Гаврилович был уже готов вступить в новую роль. Он ждал лишь, когда Соболя-старшего назначат заместителем начальника дороги.
Пока же он нашел нужным приласкать и приблизить к себе Соболя-младшего, который, как видно, еще не знал о ведущихся в Москве переговорах насчет его отца.
IIIАнтонина Леонтьевна внесла дымящийся, пахнущий свежим тестом и печеной рыбой, пышный, подрумянившийся пирог. Федор Гаврилович, смачно покрякивая и потирая руки, налил гостю старки.
— Рыбка, она плавать любит, — пошутил он.
— Что же вы себе-то? — спросил Соболь.
— Нельзя, Игорь Александрович. Мотор поизносился. Порой так прижмет — того и гляди, непосредственно концы отдашь.
Он отвалил в свою тарелку увесистый кусок пирога. Придвинув к себе тарелку и снова смачно крякнув, пошутил:
— Эх, пирог — с лица широк!
Федор Гаврилович умел есть воодушевленно, с наслаждением и аппетитом, заражающим других. Несмотря на то что рыба была костиста, он ловко и аккуратно управлялся с нею. При этом он ухитрялся больше всех говорить и громче всех хохотать над своими остротами. Остроты его отличались грубоватостью, бесцеремонностью, но Федор Гаврилович рисовался этим и вообще держался рубахой-парнем.
Соболь, взбодренный старкой, тоже постепенно оживлялся. Неприятные воспоминания о случившемся сегодня утром в лесу реже и реже беспокоили его. Ему нравились хозяева, радушные и простые люди, нравились уют, удобства и покойность обстановки их дома.
Ира сначала не принимала участия в общем разговоре. Она занималась сыном, помогая ему справиться с таким сложным блюдом, как рыбный пирог. Наконец Алеша сполз с коленей матери.
— Вы давно в наших краях? — спросила она гостя, понимая, что теперь ее молчание становится просто неприличным.
Соболь ответил.
— И как вам понравился наш Крутоярск?
Соболь восторженно отозвался о парке на набережной, о реке, об окрестностях города.
— Да-а, сад у нас хорош! — вмешался Федор Гаврилович, кивая на окна, которые как раз выходили в сторону набережной. — Между прочим, Игорь Александрович, слыхали, как его в старину называли?
— Нет.
— Ко-ро-вий загон!
Соболь изумился:
— Почему?!
— Купцы окрестили. Они туда по вечерам своих жен гулять загоняли.
Нахохотавшись вволю, спросил:
— А какова лестница?
— Великолепна! — ответил Соболь, знавший, что лестница построена в бытность Таврового председателем горисполкома.
— Еще бы! Я в нее непосредственно душу вложил… Когда-нибудь оценят…
— Все же крута она, Федя, больно уж крута, — заметила Антонина Леонтьевна.
— Что вы! — заступился за хозяина гость. — Ступени нормальной высоты.
— С годами, Игорь Александрович, лестницы да плохую погоду сильнее чувствуешь, — ответила хозяйка мягко.
— Не догадался я, мать, фуникулер построить, — вставил Тавровый. — Непосредственно для тебя.
Антонина Леонтьевна грустно усмехнулась:
— Пятьдесят лет пролетело. А где они? Словно кто-то другой жил, а мне знай годы отсчитывали.
— Мамочка, ну что за мысли! — заметила укоризненно Ира.
— Действительно! — Федор Гаврилович потянулся к графинчику. — Ты гостю пирога подкладывай. Еще стопочку, Игорь Александрович!
Соболь не отказался.
Федору Гавриловичу принесли вареную рыбью голову — он страшно любил высасывать мозг. Алеша, крутившийся возле стола, то и дело взбиравшийся на колени к матери или к бабушке, увидел на тарелке деда разверзнутую рыбью пасть. Мальчик сделал очень серьезное лицо и, указав на тарелку пальцем, произнес:
— Иба-кит.
Все рассмеялись.
Хозяин снова взял графинчик.
— За моего внука, Игорь Александрович, за такого пострела грешно не выпить.
Разговор покатился дальше, то совершая головокружительные повороты, то расщепляясь на рукава, то снова сливаясь в единое русло. Теперь Соболь часто обращался к Ире. Он посадил к себе на колени Алешу, забавлял его, и это обстоятельство постоянно давало молодым людям повод обмениваться шутками. Ира развеселилась. Антонина Леонтьевна радовалась хорошему настроению дочери и всему этому удачному вечеру.
После чая Федор Гаврилович ушел к себе в кабинет, прилечь. Вскоре и Антонина Леонтьевна на некоторое время оставила молодых людей, отправившись по своим делам на кухню.
В начале вечера Ира не привлекла внимания Соболя. Он заключил лишь мимоходом, что, судя по ее поведению (она занималась только сыном и не участвовала в разговоре между хозяевами и гостем), дочка Тавровых существо замкнутое и скучное. Но по мере того как настроение Соболя поднималось, по мере того как он забывал о случившемся в лесу, по мере того как Ира, втягиваясь в общую беседу, загоралась оживлением и веселостью, по мере того как он и она обменивались замечаниями, шутками, взглядами, то откровенно изучающими, то смело подзадоривающими, — Ира начинала сильнее и сильнее нравиться ему.
