Фазиль Искандер - Стоянка человека
Приусадебные участки в этих местах метра на два возвышаются над пляжем и кое-где в зависимости от доходов хозяев прикрыты от моря деревянной или бетонной дамбой.
Неизвестно, как скоро я узнал бы его участок, если б внезапно не увидел торчащее из зелени виноградной беседки крыло махолета.
Одновременно с крылом махолета я увидел на пляже прямо под участком Виктора Максимовича сидящего на песке милиционера. Он оказался моим знакомым абхазцем. Увидеть его здесь, на пустынном пляже, было так же странно, как увидеть крыло махолета, торчащее из виноградной беседки. Я почувствовал родство этих двух странностей. И так как одна из этих странностей объяснялась Виктором Максимовичем, естественно было предположить, что и вторая странность объясняется им же.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я по-абхазски, здороваясь с милиционером.
– Сторожу, – ответил он мне, смущаясь и от смущения склоняя набок голову. Мне показалось, что смущение его усилено тем, что он говорит со мной по-абхазски. По-видимому, он считал, что некоторая нелепость его занятия на языке закона выглядела бы менее нелепой.
– Что сторожишь? – спросил я, хотя уже понял, что он сторожит.
– Аэроплан его сторожу, – кивнул он наверх.
– А зачем его надо сторожить? – спросил я.
– Они боятся, – ответил он, – чтобы на нем кто-нибудь не улетел в Турцию.
– Если они этого так боятся, – сказал я, – они могли бы запретить ему этим заниматься.
– Запретить нельзя, – важно сказал милиционер.
– Почему?
– Потому что они хотят посмотреть, – оживился он, как бы приобщая меня к хитроумному замыслу, – получится у него что-нибудь или нег. Потому следить следим, а мешать не мешаем.
– Ах, вот как, – сказал я и, кивнув ему на прощанье, направился вместе с журналистом к деревянной лесенке, подымающейся от пляжа на участок.
– Что он тебе говорил? – спросил журналист, когда мы прошли в калитку, и я закрыл ее на щеколду. Я ему передал нашу беседу, и мы оба рассмеялись. Тропинка к дому проходила между корявыми мандариновыми кустами. Справа от тропинки стоял сарай, возле которого рос большой пекан, североамериканский родственник нашего грецкого ореха. Слева за мандариновыми кустами начинался сад, где росли груши, инжир и гранатовое дерево, усеянное пунцовыми плодами.
Мы подошли к дому, где возле виноградной беседки стоял махолет, как бы молча проповедуя тесноте заросшего сада идею распахнутого пространства. Сад безмолвствовал.
Рядом за большим столом, врытым в землю, сидели трое: девушка в голубом сарафане со светящимся узким марсианским лицом, какой-то юноша и Виктор Максимович.
Юноша и хозяин дома, низко склонившись к ватманскому листу, заполненному чертежами и формулами, что-то обсуждали. Девушка подняла нам навстречу свое светящееся и как бы исключительно в интересах воздухоплавания суженное лицо. Она улыбнулась нам. Двое остальных нас так и не заметили.
– Виктор Максимович, – сказал я, выкладывая на стол нашу небогатую снедь, – оказывается, за вами хвост.
Мы поздоровались.
– А-а-а! – махнул Виктор Максимович голой мускулистой рукой, рукава штормовки у него были закатаны. – Слава богу, я давно привык.
Мы познакомились с его гостями. Девушка, с улыбкой протягивая длинную тонкую, руку, как бы сказала: можете немножко подержаться за мою руку, вам это будет приятно.
– Запомните его имя, – кивнул Виктор Максимович на юношу, – будущее светило математики. Он нашел новый случай сохранения двух солитонов после взаимодействия.
Для меня это был язык ирокезов.
– Виктор Максимович, – спросил я, – откуда вы знаете высшую математику?
– Это, – сказал он, усаживая нас за стол, – интересная история. В лагере у меня был учебник высшей математики Лоренца. Каждый день после работы я заваливался спать и спал до отбоя, когда барак затихал. Тут я вставал, брал учебник и шел к параше, потому что это было единственное место, где ночью горел свет и можно было читать. Но чтобы не зачитаться до утра и доспать положенное время, иначе не сохранишь силы для работы, я придумал себе часы. Водяные часы, клепсидра с поправкой на лагерные условия. Лагерники спят беспокойно, кричат во сне, часто встают мочиться. Я приспособился определять время по степени наполнения параши мочой.
Юноша, внимательно выслушав рассказ Виктора Максимовича и дождавшись его конца, почему-то передвинул бутылки с коньяком с края стола на его середину, как на более надежное место.
– Где вы учитесь? – спросил я у него. Если б не слова Виктора Максимовича о его математическом открытии, было бы естественней спросить, в каком он классе, до того он молодо выглядел.
– Я аспирант Московского университета, – сказал он и посмотрел на девушку.
– Это вы его так омолодили? – спросил я у нее. – Да! – воскликнула она и затряслась от сдавленного хохота. – Все так находят! Он у нас преподает! Однажды нас встретила знакомая мне девушка и спросила: «Это твой младший брат?» Я так и вырубилась от смеха!
Ее худенькое, почти безгрудое тело под голубым сарафаном сейчас сотрясалось от хохота, одновременно как бы отсылая любоваться обаянием одухотворенности ее неправильного лица.
– Людочка, посуетись! – кивнул аспирант на стол и вдруг плотоядно потер ладони, явно предвкушая выпивку, и теперь стало легче представить его истинный возраст.
– Я сейчас, – сказала девушка и, взяв двумя пальцами развевающийся ватманский лист, унесла его в дом. Через некоторое время она вышла оттуда с тарелками, вилками, рюмками. Поставив все это на стол, она опять исчезла в проеме дверей и появилась, держа в одной руке тарелку с помидорами, а в другой – хлебницу с длинной лепешкой лаваша.
– Я вам фруктов нарву, – сказал Виктор Максимович и, подхватив плетеную корзину, стоявшую в беседке, быстро удалился в глубину сада.
Девушка пошла мыть помидоры под краном. Взаимокасание струи воды и двух голых девичьих рук располагало к созерцанию в духе японцев.
Однако наше молчаливое созерцание прервал некий толстый небритый человек в мятой рубашке навыпуск, появившийся, как и мы, со стороны моря. В руке он держал приемник «Спидола». Кстати, все прибрежные участки этого поселка имеют по два входа; один со стороны моря, а другой со стороны железной дороги и шоссе.
– Здравствуйте, – сказал человек, подойдя к столу и удивленно оглядывая нас, – а где Виктор Максимович?
– Фрукты собирает, – ответил аспирант, – позвать?
– Не надо, я подожду, – ответил толстяк и уселся на скамью. Он некоторое время так сидел, как кошку, держа на коленях приемник, и, надув губы, что-то беззвучно насвистывал, скорее всего изображая непринужденность. По-видимому, он здесь не ожидал чужих людей и теперь считал, что его затрапезный вид создает неправильное представление о его духовной сущности. Чувствовалось, что ему не терпится исправить эту ошибку.
– Извините, – вдруг сказал он, перестав беззвучно свистеть и оглядывая нас, – ви кто будете?
– Мы друзья Виктора Максимовича, – сказал я.
– Аха, друзья, – согласился толстяк и, дав себе время осознать этот факт, добавил, кивнув на махолет: – что-нибудь из него вийдит? Только правду – как мужчины мужчине!
– Уже вышло, – сказал аспирант, – он несколько раз взлетал.
– Взлетал, что такое! – взмахнул толстяк одной рукой, другой продолжая придерживать на коленях приемник. – Отсюда хотя бы до Очемчири может пролететь?!
Девушка, стоявшая у стола и нарезавшая помидоры, замерла и тревожно посмотрела на толстяка, видимо, стараясь представить, как далеко отсюда находится Очемчири.
– Пока нет, но обязательно пролетит, – сказал аспирант.
Девушка благодарно посмотрела на него и взялась за помидоры.
– Двенадцатый номер видите? – сказал толстяк, туго оборачиваясь к махолету и показывая на цифру.
Мы взглянули на цифру, а потом на толстяка.
– Двенадцать «Жигулей» он мог купить на деньги, которые всю жизнь тратил на свои аэропланы! – воскликнул толстяк. – Чтобы я своими руками свою маму похоронил, если неправда!
Мы промолчали.
– Ви не думайте, – через некоторое время, поуспокоившись, добавил он, – я его, как брата, уважаю… Двадцать лет соседи… А там, внизу, кто стоит, знаете?
Он кивнул в сторону моря, явно думая, что мы вошли в калитку со стороны железной дороги.
– Видели, – сказал я.
– Э-э-э, – закачал головой толстяк и добавил: – Политика…
Возможно, он еще что-то хотел сказать, но тут из сада с корзиной в руке вынырнул Виктор Максимович.
– Привет, Виктор! – сказал толстяк.
– Здравствуй, Зураб! – ответил Виктор Максимович и поставил корзину на стол.
– Звук барахлит, – сказал толстяк, приподымая «Спидолу», – вот эти прибалты совсем халтурчики стали. Хуже наших.
– Оставь, посмотрю, – сказал Виктор Максимович не глядя и добавил, отбирая у девушки лаваш, который она взялась нарезать, – лаваш не режут, а рвут.
