Александр Андреев - Рассудите нас люди
Вместе с приобретением всех этих знаний я чувствовала, что от меня безвозвратно уходит что-то дорогое, как будто утихает в душе веселый звон юности.
Я все более отчетливо понимала, что мне трудно так жить. Кто был виноват — я сама или мама, условия, в которых я выросла, — но я все чаще убеждалась, что к такой жизни не подготовлена. И что теперь делать, не знаю.
Первое время мы жили по расписанию. Оно составлялось и вывешивалось на стенку каждый понедельник: в какой день кино, в какой — театр, музей, каток, танцы. Но вот уже второй месяц листок висит позабытый, пожелтевший, — жизнь вышла из расписания.
Однажды в сумерки я стояла у окошка и в узенькую проталинку смотрела, как на улице, шипя и посвистывая, мела метель. Алеша, подступив ко мне, схватил за плечи, повернул к себе и сильно-сильно встряхнул:
— Очнись, Женька! — крикнул он. — Что с тобой происходит, расскажи! Ну, Женя, ну! Рассмейся же!.. — И опять встряхнул меня.
Я судорожно обхватила его шею руками.
— Страшно мне, Алеша. Мне очень страшно!..
— Отчего? Что тебя пугает?
— Не знаю. Сама не знаю! Мне кажется, будто во мне что-то отмирает.
— Что ты выдумываешь? Возьми себя в руки. Хочешь, пойдем в кино?
— Нет, Алеша, нет.
— Ну, поедем к моим. Семен сказал, что мама сегодня стряпала что-то и велела нам прийти.
Я отстранилась.
— Ехать далеко. На улице пурга. Посидим дома. Почитай лучше что-нибудь...
Но посидеть и почитать нам, конечно, не удалось: забегал или заглядывал то один, то другой, — просто так, перекинуться словом, спросить, как живем, одолжить «рубль до субботы». У меня часто создавалось такое впечатление, будто мы живем на пароходе, который идет по морю, и в борта его с грохотом бьются водяные валы — общежитие сотрясалось от топота, от гвалта и криков людей. Фанерные перегородки вибрировали, как мембраны, донося каждый звук. Этот прибойный, непрекращающийся шум не давал сосредоточиться, поминутно врываясь в наше уединение...
XIX
АЛЕША: Трепетное ожидание счастья, когда всем существом ощущаешь его приближение, несравнимо ни с чем. Оно появляется, как солнце из-за горизонта, озаряя все вокруг радостным и теплым сиянием. И нет ничего страшней и безнадежней, когда это счастье еще не ушло, но всем существом чувствуешь, что оно уйдет и его ничем не удержать, не остановить. Глухая, кромешная темень встает перед глазами, заслоняя и заглушая собой все.
Женя становилась все более замкнутой и печальной. Безвольная, неживая улыбка вот-вот готова была смениться слезами. Где, на каком шаге она сломилась, я не заметил. Но такой шаг, очевидно, был сделан, и она сломилась. У нее, избалованной, неподготовленной, не нашлось сил, чтобы выстоять против временных наших невзгод. За свой порыв она расплачивается теперь разочарованием. Запальчивое возбуждение постепенно остыло, — повеяло холодком.
«Что же, что произошло? — спрашивал я себя в сотый раз. — Неужели разлюбила?» Думы мои были горькие и изнуряющие. По всей вероятности, Женя потеряла в меня веру. Должно быть Женя, натура увлекающаяся, романтичная, видела во мне что-то большее, чем оказалось на самом деле. Она была уверена, что любовь уведет нас подальше от нашей обычной грешной земли, от повседневных житейских забот в неизведанный край сказок. И я, человек в ее воображении необыкновенный, должен был достигнуть невозможных вершин и ее поднять туда же. На деле оказалось все проще и скучнее, и шестой этаж на новостройке — вершина не из самых высоких. Скорее всего она испугалась неустроенности нашей жизни. В тот вечер, когда Женя, сбежав из дому, появилась здесь и встала со мной плечом к плечу, мне следовало бы объяснить ей все, как есть: жизнь не праздник. Она нелегка, в ней множество подъемов и круч, резких поворотов, а иногда и падений. Подготовлена ли Женя к такой дороге?.. Но в тот момент мне было не до того. Любовь рождала не трезвые расчеты, а отвагу отстаивать ее... Ну, вот и проявляй отвагу, отстаивай!..
Раньше других трещинку в наших отношениях заметил Петр Гордиенко. Пытливый и проницательный, черт Он как будто выжидательно и с беспокойством следил: расколет нас эта трещинка на две половины или с течением дней склеится, зарастет. Он приходил к нам каждый вечер, чтобы взбодрить дух, старался втянуть нас в споры, отвлечь от тяжких раздумий или заманить на хоккей, на Выставку мексиканского искусства или еще куда-нибудь.
— Эх, ребята, не нравитесь вы мне — проговорил Петр, войдя однажды в нашу комнату и застав меня одного. — Категорически не нравитесь!
— Знаешь, Петр, — сказал я, — теперь я если не оправдываю, то понимаю родителей, которые стремятся выдать свою дочь пусть не за принца крови, но за человека с уже определившейся судьбой, с положением в хорошем смысле этого слова, с достатком.
— Ты городишь чепуху, Алексей, противно слушать! Заведующий палаткой у Павелецкого вокзала обладает таким достатком, какой нам с тобой даже не мерещился. Но положению его, а тем более будущему, я не завидую — по торгашу этому тоскует тюремная камера.
— Зачем ты берешь крайности? — возразил я. — Я говорю о тех, кто завоевал свое положение в обществе честно, благодаря своим способностям, таланту.
В это время в комнату вбежала Женя. Она швырнула на койку портфель, сбросила шубку, подкралась и сунула мне за ворот руку — точно опустила кусок льда. Я вздрогнул.
— Ага, испугался! — Женя рассмеялась. — Руки отморозила, нос отморозила, даже глаза озябли.
— Подойди скорее к печке, погрейся. — Я подышал на ее пальцы, тонкие и слипшиеся от холода.
Она грустно улыбнулась и поцеловала меня в глаз.
Затянувшись дымком, Петр изучающе глядел на нас.
— У вас еще не все потеряно, ребята. За вас еще можно сражаться.
Женя прислонилась к печке, заложив руки за спину.
— Это ты про что, Петр?
— Про вас, Женя; про тебя и Алешу. Вы друг к другу подходите и слишком хорошие людишки, чтобы допустить, ваш разрыв.
— Какой разрыв? — Женя со страхом взглянула на Петра, затем перевела взгляд на меня — впервые мы услышали это страшное слово «разрыв». — И вы тут обсуждали этот нелепый вопрос? Вот сумасшедшие! И зачем ты об этом, думаешь, Алеша, зачем даже говоришь?
— Я не думаю, — ответил я, сдерживая вздох. — Это ты думаешь.
— С чего ты взял? Выбрось все это из головы! — Она опять рассмеялась, немного принужденно. — Можешь быть уверен: пока ты живешь на свете, я от тебя не отвяжусь. Да и на том свете покоя не дам!
Петр вскочил.
— Женя, дружище, ты всегда изумляла меня прямотой суждений и поступков! И всегда завоевывала без особых усилий.
Женя польщено улыбнулась и как-то странно — лукаво и виновато — подмигнула мне, точно разыгрывала нас обоих.
— Я принесла тебе подарок, Алеша. — Она вынула из пакетика и развернула рубашку. Подойдя, приложила к моей груди. — Тебе к лицу белое. Купим еще несколько таких же, и ты станешь носить белые рубашки, как Петр. А то у тебя все клетчатые.
— Спасибо, Женя, — прошептал я.
— Ты наденешь ее на Новый год. Жаль, что нет черного костюма. Сошьем обязательно... А теперь давайте пить чай, ужас как есть хочу. Алешенька, сходи за чайником, а я немного погреюсь. Ты посидишь с нами, Петр?
На следующий день, в воскресенье, утром Женя прибежала из магазина растрепанная, нетерпеливая и какая-то взвинченная. Ее неестественное возбуждение и веселость граничили, кажется, с отчаянием. Я еще лежал в постели.
— Вставай, Алешка! — крикнула она, стаскивая с меня одеяло. — Живей, лежебока! Завтрак сможешь приготовить?
— Как всегда, яичницу с колбасой, — с готовностью отозвался я.
— Любимое свое блюдо! Ладно, иди жарь! — Она растормошила меня. Затем, вспомнив что-то, рывком села, лицо исказилось от вспыхнувшего гнева. — Ненавижу! Ненавижу толкотню, очередишки: за всякой мелочью надо постоять, потолкаться! Люди должны жить лицом друг к другу. А я все время вижу в очередях только спины и затылки. Ненавижу эти спины и затылки! И бабьи скандалы, пересуды! — Казалось, она сейчас расплачется.
Я почувствовал сразу, что причиной этой внезапной вспышки были не очереди. Они послужили лишь поводом. За этим скрывалось что-то другое, чего я не мог разгадать.
Я стремительно вскочил с кровати.
— Зачем ты стояла за этим мясом? — крикнул я. — Черт с ним! — И попытался перевести разговор на шутку. — Человек должен быть выше сытости!
Женя глубоко вздохнула и проворчала с обидой;
— Хорошо быть выше сытости, когда щеки вот такие! — Она смешно раздула щеки. — А у тебя они ввалились... — Она постояла у окошка, провела ногтем по морозным узорам на стекле. Затем круто обернулась ко мне. — Алеша, давай поговорим...
Я насторожился.
— О чем, Женя?
Она опустилась на койку.
— Сядь со мной. Поближе.
Я сел. Она взяла мою руку в свои. Заговорила, не поднимая глаз:
