Виктор Ревунов - Холмы России
— Что же делать? — успокаивая себя вздохом, ответила Ирина Алексеевна, поглядывая на витрину галантерейного магазина, где манекенная дама, выставив ручку вперед, показывала на кружева, ленты и коробки с духами у своих ног, казалось, взглядом удивленно проводила пару. — Если любовь, не удержишь. А слова, что слова? Уйдет из дома.
— Куда? На ветер?
— К нему.
— А жить, как жить? Одной любовью не проживешь. Нужен хотя бы фунт хлеба на день.
— Будет работать. Это сейчас не проблема.
— Вот с этого и начинать. Пусть сперва заработает. Поедет, допустим, в тайгу с поисковой партией, на прииск, на стройку. Поворочает, закалится, узнает, как достается рублевка. И докажи Отчизне, кто ты! Тогда откроются дороги. А как же, как же! Он избалован. Мать врач, отец — военный. Каникулы — в лагере на всем готовом. Такое безделие, называемое счастливым детством, губит. Государство тратит средства, а вырастают лодыри, — возбуждаясь негодованием, громко произнес Николай Ильич.
— Из ничего делать трагедии.
— Я хочу добра. Надо повременить. В их семью вселилось несчастье. Ты поняла, что я имею в виду.
— Как тебе не стыдно, — сказала Ирина Алексеевна и освободила свою руку от руки мужа.
Николай Ильич взмахнул тростью, но стука не последовало, словно промахнулся.
— Стыдно и печально, что ты меня унижаешь.
— Опять. Я не вынесу, — со страданием в голосе произнесла она.
Николай Ильич крепко подхватил жену под руку, и трость его застучала: «Вот так, вот так…»
— Ты никуда не уйдешь в настоящем от правды. Дело уголовное, и Дементнй Федорович каким-то образом замешан с подлыми отщепенцами и подонками. Наша дочь лезет в омут очертя голову. Надо остановить. Если она не прекратит связь с ним, я, — Николай Ильич прошел некоторое время молча, — приму решение оставить семью.
— Ради бога, замолчи. Она возненавидит тебя! — почти крикнула Ирина Алексеевна.
— Я поставил тебя в известность. Ты, надеюсь, поняла? — решил он остановиться на принятом к сведению положении. — И что за любовь? Просто попалась.
На углу булочной с пекарней, из вентилятора которой валил пар и по всей площади разносился запах горячего хлеба, в отсветах жаровен мелькнули Сергей, Лазухин и Лия.
Николаи Ильич и Ирина Алексеевна стояли на той стороне мостовой.
— Смотри, в отцовской шинели, — негромко сказал Николай Ильич жене. — Как хочется чем-то казаться, хотя бы в училище куда.
Лия расцеловала мать и отца.
— Сто лет вас не видела.
Подошли Сергей и Лазухин с буханкой хлеба под мышкой: у пекарей купил. Грел хлеб студента в старом и ветхом пальтишке.
— Не узнали? Сережа, — радостно сообщила родителям Лия.
После приезда Сергея первая встреча.
Сергей в шинели, перетянутой портупеей, браво прищелкнул каблуками сапог, поздоровался.
— Ирина Алексеевна, а вас не узнать, вы стали еще красивее, — сказал Сергей. Она, в дорогом платке, черноглазая, с карминно подкрашенными губами, была ярче дочери зрелостью женщины. — В вас можно влюбиться, честное слово. Так вы красивы. Необыкновенно!
Как он сказал, наивно и искренне, понравилось бы каждой женщине, но она была и удивлена: что с ним?
Николай Ильич чуть даже качнулся, но удержался за свою трость, какое-то мгновение молчал и вдруг подхихикнул:
— Ах ты, петушок!
— Я без шуток, — ответил Сергей.
Николай Ильич подхихикнул сильнее:
— А смешно. Очень смешно.
— Почему же смешно?
— Давно я так не смеялся. Развеселил, — проговорил Николай Ильич.
— Вы не так поняли, — стал объяснять Сергей. — Я не для смеха сказал. Было бы пошло говорить женщине о ее красоте в насмешку. Ирина Алексеевна, я сказал вам чистейшую правду. Да, да, в вас можно влюбиться. А для шуток, Николай Ильич, нашел бы другое. К примеру, вашу третью ногу.
— Третью ногу?
— А вы ее в руке держите.
Николай Ильич глянул на свою трость. Тут все засмеялись.
— Насчет любви смешнее, — снова подхихикнул Николай Ильич.
— Прошу не извращать смысл моих слов! — попросил Сергей. — Иначе потянем жребий.
— Жребий? Какой?
— Кому из нас достанется переломить вашу третью ногу.
— Сережа, перестань! И ты, папа, — Лия встала между ними лицом к Сергею. — Зачем вы так.
Николай Ильич выглянул из-за спины дочери.
— Хорошо. Но с условием. Палку переломаю об твою голову.
Огни вздрогнули перед Сергеем.
Лазухин удержал его за ремень и повернул.
— Пошли.
Николай Ильич удалялся. Шел степенно. Голоза его под шляпой, как врытая, посажена низко и тяжело.
«Вот так, вот так», — стучала его трость.
Ирина Алексеевна и Лия шли сзади.
— Мужчину от мальчишки отличает присутствие ума, прежде всего, и сдержанность. Тут же распущенность полнейшая. Честно сказать, я даже жалел, что из-за отца он должен нести долю несчастья. Наглец! Так сказать замужней женщине, объясняться в любовном в присутствии мужа и дочери. И ничего, как с гуся вода, — говорил Николай Ильич. — Не думал, что он такой.
— Ты все опошлил, унизил, — в слезах проговорила Лия. — И рад. Чему ты рад?
Ирина Алексеевна молчала: думала о предшествующем разговоре, который сейчас продолжался в ином повороте.
- ^^т Р^ что большство показало само себя, — ответил Николай Ильич дочери. — Было бы грустно если бы открылось потом. К тому же он и глуп. Нет хуже несчастья для мужчины, когда он глуп.
— Он не глуп, он влюблен, — сказала Ирина Алексеевна.
Николай Ильич потел быстрее.
«Тяк, тяк», — не стучала, а тяпала его трость. Он умерил шаг. — «Вот так, вот так», — еще крепче был стук и даже мерцнула искорка из-под металлического наперстника, какая-то странная: не огонь, а холодное подобие.
— Вроде бы и не под газом, а такие трели исторгал, — сказал Лазухин Сергею и засмеялся. — Как вдохновила! Я думал, ты с ней заодно и насчет свидания договоришься.
Друзья шли по Калужской в сторону заставы. За оградой белели Градские больницы, кое-где в углубленных сводами окнах желтели огни.
— Как-то получилось. Ведь и не думал. Глупо с моей стороны, — признался Сергей.
— Что ты мне объясняешь. Все понимаю. Ты бы лучше ей «шумел камыш» спел или арию герцога. Репертуар проверенный, и всегда ясно: в чувствах человек. Но еще лучше с такими чувствами проветриться где-нибудь в овраге в Нескучном… Разве Липка не предупреждала тебя?
— О чем? — спросил Сергей.
— Представших после рюмки ее отец вообще не признает. Хоть на колени потом падай, конченное дело. А ей с детства внушил отвращение и страх к любителям заложить за воротник. И говорят, случаи был, момент, когда он внушил. В магазине на Мытной. Там возле двери какой-то пьяный валялся. Лийка маленькая была, увидела, что человек не на пуховой перине спит, испугалась и заплакала. Николай Ильич взял ее за руку, подвел и сказал: «Смотри, лучше смотри и запомни…» Рассказывают, — какие-то он слова произнес, что в магазине после минуты молчания в очередях зарыдали. Я только чокаюсь и по орбите — мимо рта — в исходную точку на стол. Боюсь, в дом не пустит. Без поучений останусь. Поучения у него по предметам: «хлеб», «вода», «огонь», «воля». На каждый предмет стенка с книгами. И на потолке особые полки. К услугам винтовая лестница на колесах. Если такие плотины рухнут, на всю улицу землетрясение. Для безопасности — полки па специальных аварийных цепях укреплены. Арсенал… При первой встрече скажу: от тебя квасом пахло. — Лазухин посмотрел, как на той стороне улицы, высоко, под карнизом дома, зажглось окно и тотчас погасло. — А за балкон ангелочком вспорхнул с кваса? Не поверит. Придется выкручиваться: мол, за какой-то книгой по философии побежал, но в горячке спора дверь перепутал… А вот как вашу дуэль списать?
— Проще пареной репы, Пармен, Лийка в мать, вылитая. Лет через двадцать такая же будет. Вот и скажи ему: в шестидесятый год мимо остановки проскочил, а Николай Ильич навстречу из-под светофора. Просто резко затормозил. Какая дуэль?
Лазухин поправил буханку под мышкой.
— Перед тростью его сам извинись. Трогать нельзя.
С ней он фигура, личность. Ты когда-нибудь посмотри, как он на трамвайной остановке стоит. Всем просто асфальт, а ему пьедестал. Нечто несвержимое, сам закон.
Ты не смейся. Внушает, и еще как. Простои случай тебе расскажу. На даче женщина к нему пришла в слезах Адвокат-все знает. «Родной, милый, помоги, что делать, совсем мужик довел, житья нету». Николай Ильич собрался. В избу пришел. Женщину и детей ее за стол усадил. «Садитесь и ешьте, — сказал он им и на хозяина взглянул. — А тебя, буян, запишу…» Все! И ушел. Так за лесом хозяин его догнал и зарекся: «Больше не буду только не записывай…» Вот войди ты в избу или я, и попробуй так скажи. А он может. Иной будет истинами сыпать, рубаху на груди рвать для веры — слушать не станут, разойдутся. А другой молча поглядит вдаль, и все поглядят. А как работает! Если бы землю копал, была бы гора от земли до небес. Один роту прокормит. Теще своей на памятник, как раб фракийский, раздетый и разутый, глыбу мрамора на горбу снес. Сила!
