Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский
— Совсем умучило вас, доктор, наше мужичье! — встретила гостя хозяйка-старостиха — сутулая бабища в плюшевой кацавейке. — Вона сколько их нонче. — Загрохотала по деревянному полу кожаными ботинками.
За столом — старший сын старосты Ефим. Сидит, попыхивая костяной трубкой. Другой такой не сыскать в Комаровке, даже у самого попа, слывущего завзятейшим курителем. Она и заставила Ефима пойти против привычки — отказался от махорки.
— Пользительная настоечка! — Старостиха все подает и подает на стол. Из-под платка ее выбились седые лохмы волос, губы крупные, мясистые, брови топорщатся. Не баба — мужик.
— Лягично, стал-быть, лягично, — приговаривает то и дело Ефим, поддерживая беседу. Две зимы он занимался в церковноприходской школе, умел читать и потому считался на селе грамотеем. А младший брат его Алешка совсем далеко шагнул: гимназию кончил, сейчас в студентах в Москве. Вот она, кучерявинская ветвь, куда ростки запустила! Этим не преминул хвастнуть староста.
— Живешь тут… и не с кем душу отвесть. Невежды. Скучища, — откровенничает он и степенно застегивает ворот рубахи.
В дверь нет-нет да и заглядывают смешливые девичьи лица.
— Гляди, доктор, приворожишь моих дочек, — хохочет староста. Нагрузился. — А по мне — пожалста: скорбеть не буду.
В поздний час, держа впереди себя свечу, старостиха проводила доктора в соседнюю комнату.
Лежа в темноте, опять долго думал. Мысли, навеянные тем, что увидел за день, будоражили, щемили сердце. Но вот пробежала дремота, и по телу разлилось приятное тепло.
Ранним утром Фомка повез его к «чугунке», за пятнадцать верст отсюда, в Зарайское. Опять ухабы, бесконечные толчки, без которых не представить российских дорог.
Глава II
Городок Нижнебатуринск раскинулся по косогору у замерзшей сейчас реки Комарихи. От степных ветров его защищает высокий холм, на макушке которого разместилась трехкупольная церковь. Внизу же он упирается в дряхленький, тускло освещенный керосиновыми фонарями деревянный вокзалишко.
Вернувшись из поездки, доктор зашагал в свою холостяцкую квартиру при больнице. Лицо обжигал мороз. Субботний вечер, извозчики нарасхват, а потому и двух, обычно стоявших на привокзальной площади, не оказалось.
На столе, под белой салфеткой, ждал ужин и горячий кофейник, укутанный в ватный капор. Печь жарко натоплена.
За порядком в его комнате следила кастелянша, жившая в соседнем флигеле. Муж ее — больничный повар, в прошлом корабельный кок, в боях под Цусимой потерявший слух. Замкнутый, угрюмый человек. Зато она беспредельно болтлива. Полная, рыхлая, прозванная в лечебнице Амебой, с острым плутоватым подбородком и «ушками на макушке», она постоянно до отказа перегружена новостями и рассыпает их не жалеючи на всем пути своего следования — от бельевой до кабинета доктора Соколова.
Зборовский с жадностью набросился на газеты и врачебные журналы, которые выписывал из Москвы, Петербурга и губернского города Глыбинска. А вот и письмо. Вскрыл конверт. Обычно мать сообщала о всяких пустяках, но тут…
«Меня крайне тревожит, — пишет она, — что твой отец занялся делами, которые ни в коей мере не могут утвердить его репутацию. Он ведет нашумевшее в Петербурге «дело семи», семерых мастеровых с Выборгской стороны. Они до смерти избили какого-то деятеля «Союза русского народа». Ужас, правда?.. Твой отец весь целиком ушел в этот процесс… С чего это он воспылал нежными чувствами к каким-то мастеровым? Не все ли равно адвокатской конторе на Невском, кто кого изувечил на Выборгской стороне? Не дают ему, что ли, покоя лавры господина Кони? Только люди, не имеющие особых талантов, устремляются в политику. Пусть бы лучше увлекся картежной игрой. Самая опасная игра — игра в политику».
Неспокойно стало на Руси. С кем ни встретишься, куда ни зайдешь, всюду разговоры: террористы, социалисты, аресты, стачки. Бастуют не только в столицах — бастуют в Ярославле, Екатеринославе, на трубопрокатном заводе в Риге, на рудниках и шахтах Чиатур, в Баку, Грозном… Бастуют текстильщики, строители, железнодорожники… Даже барышни женского медицинского института. Даже господа приказчики и те стращают…
Мать верна себе: снова пишет о Верочке… Зачем воскрешает то, что перечеркнуто самой жизнью?
А все же на душе стало неуютно, будто все вокруг временное, транзитное. Что ждет его здесь? По вечерам на улице хоть глаз выколи. Разве что церквей да казенок вдосталь. Почти все свое время он посвящает фельдшерским пунктам, лечебнице, книгам. Не обязательно ведь, как пророчила мать, спиваться?
Первое время по приезде в Нижнебатуринск никак не мог освоиться с неизбывной, ничем не нарушаемой тишиной уездного городка. Она стояла повсюду: на немощеных, пыльных летом, слякотных осенью и засугробленных зимой, плохо освещенных улочках; в домишках с палисадниками и в разных присутственных местах — в земской управе, в суде, в банке, на почте… Если народ скапливался, то главным образом в церкви, на базаре, либо на ярмарке, на торгах, куда наезжал из окрестных деревень. И уж, конечно, в иллюзионе «Экспресс». Но там преобладала публика городская.
Зборовский переоделся и заглянул в лечебницу.
Рабочий кабинет заведующего лечебницей — в конце коридора хирургического отделения. Щуплый, в распоясанном белом халате, доктор Соколов совсем утонул в своем большом кресле. Во всяком случае, он ничем не походит на хирурга — ничего общего со здоровенным костоправом, каким издавна многие представляют людей его трудной профессии.
Не торопясь отдавал он хозяйственные распоряжения водовозу и поварихе, стоявшим, в дверях. Но вот те вышли, и Соколов протянул навстречу обнаженную по локоть руку:
— Прошу, прошу, дорогой Сергей Сергеевич. Садитесь. Нуте-с, выкладывайте, как съездили?
— Да ничего, Варфоломей Петрович. — Зборовский стянул с этажерки какой-то журнал и вразброд стал перелистывать страницы. — Хорошо съездил. — Почесал курчавую бородку, отращенную, как коллеги посмеивались, для солидности. — Одним словом, всюду побывал. В Мушарской волости свирепствует дифтерит. Я, конечно, сорвал с пунктов двух фельдшеров и направил туда. А крестьяне детишек припрятали: боятся, не упекли б их, упаси боже, в бараки. «Воспинку» привить и то мужика на аркане не затянешь.
Хлопнул ладонью по странице журнала:
— Тут вот, извольте, Варфоломей Петрович, проповедуют новейшие успехи хирургии: транс-план-тацию, пересадку кожи. Ее, мол, индусские врачи еще четыреста лет назад применяли. А у нас? У нас полным-полно таких закоулков, где бабки лошадиным навозом «грызть»… грыжу ребенку лечат. А не то тестом ее обмажут да мышонка подпустят: «Дай бог здоровья. Аминь».
Зборовский отдернул штору. За окном черный вечер. Деревья недвижны.
— К чему, ну скажите, пожалуйста, Варфоломей Петрович, зачем мы нужны
