Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов
И Коршак стал ходить — все дальше и дальше от своего причала, от своего аэродрома, от своей кровати, и наступил час, когда он выбрался на лестницу, на лестничный марш, превращенный больными — теми, кто был накануне операции и оперированными уже, в курилку — место, где встречались два этих потока, два слоя, перемешивались, отдавая друг другу информацию, накопленную до встречи. И те, кто был уже по ту сторону барьера — операции или кризиса — знали что-то такое, чего не знали те, кому предстояло еще пережить и чего они страшились. Такие, как Коршак, у которого ничего не было прежде — не было длительного заболевания и связанных с болезнью надежд и опасений, здесь числились чем-то вроде счастливчиков, или иностранцев. Им трудно понять бытие больного человека. Это не собеседники, это — слушатели. И он думал: да, он счастливчик, легко отделался, да, жизнь — это такой дар, который теперь он будет ценить иначе, совсем иначе — будет отмерять его по капелькам, смаковать каждый вздох, не пропустив ни часа. Так много ведь можно увидеть и понять, и подумать, пока ползешь по длинному коридору клиники от палаты сюда. Так много можно увидеть в лице каждого человека, который встретился тебе на этом огромном пути даже мельком. Но он объединял в себе одном всех — он был и счастливчиком, не страдавшим прежде, и принадлежал к тем, кто взял высоту — преодолел кризис. Его роднило с этими, в повязках, со шлангами, кособоко и медленно ходящими, то, что и он одолел такое же. Ему так же уступали место у окна, так же старались не задеть ненароком, пропускали вперед, оберегали от сквозняков, и вглядывались, вглядывались в него с уважением и состраданием и так, точно его здоровье — залог благополучного исхода и для них. Мол, как там, в операционной? Жить можно? Как там в реанимации — чего там больше — возможности выжить или умереть?..
А он и сам не знал, чего там больше. Там белесая мгла и полет — бесконечный и ровный. И ничего страшного нет, — все страшное после, когда начинаешь сознавать себя, когда понимаешь, где ты был. Коршак ничего не мог рассказать этим людям, ждущим своей очереди, и отводил глаза. Молчал.
Клиника, ее быт, ее нравы и нравственность, система взаимоотношений, сложившихся и складывающихся здесь постоянно — с каждым новым человеком, с каждым выписывающимся — это какое-то особое, не похожее ни на что измерение жизни нескольких поколений — тех, кто дожил до этой вот секунды, когда ты потянулся с сигаретой к огню спички в чужой руке.
Здесь еще погромыхивала война — ночью привезли старика: когда он был молод, шла война, и он командовал взводом пехоты. Сотни мин и снарядов разорвалось и далеко и поблизости — миновало. Потом разорвалась еще одна, и крошечный осколок впился между лопаток у позвоночника. Кольнуло только, точно раскаленным шилом, и тоненькая острая боль пожила какое-то время и растворилась, оставив лишь небольшое ощущение неловкости — даже в медсанбат не ходил. И только спустя несколько десятилетий на рыбалке размотал в руке леску с грузиком на конце и метнул ее, и старый осколок ожил…
— Ну, что нынче новенького в нашей жизни?
Дмитриев учил Коршака жизни, не только ходить, дышать и лечиться учил он. А учил любить ее — учил вот так, этими вопросами, и каждое свидание с ним превращалось для Коршака в своеобразный творческий отчет: он рассказывал о том, что видел за день, о чем думал. И даже что чувствовал себя так, точно обманывал здесь больных, ибо никогда не болел прежде, а все это случилось с ним внезапно. Но от разговора на эту тему Дмитриев как-то устранился — может быть, была более серьезная тема — судьба бывшего командира взвода. Дмитриев словно отводил Коршака — осторожно, шаг за шагом, но все дальше и дальше — от того опасного края, за которым ничего не может быть. И Коршак даже грустил, понимая, что еще немного и он зашагает сам, а Дмитриев отпустит его из своих рук.
В клинике об этом старом солдате узнали сразу и все. И в курилке Коршак слышал не раз, как спрашивали больные друг у друга, не называя того по имени, о ком спрашивали: «Ну, как он там? Тянет?..» «Тянет пока», — отвечал обычно кто-то из тех, кто жил поблизости от палаты тяжелых. Он и Он… Это «Он» произносилось как имя собственное, с большой буквы. От этого незнакомый ему человек, еще не увиденный им ни разу, вырастал в какую-то значительную величину… Он…
Он появился очень просто. Открылась дверь, и осторожно, бочком, протиснулся в курилку кособокий человек. Он был худ и невысок, на тоненькой шее слабо сидела ушастая, коротко стриженная, худая голова. Скулы, маленькие, острые, делавшие лицо треугольным, и светлые, точно вылинявшие глаза под удивленно-приподнятыми белыми почти бровями, широкий и тонкогубый рот. Он слегка улыбался, открыв редкие, но еще крепкие зубы. И от этого, а также оттого, что больничная рубаха была ему велика, он показался Коршаку молоденьким. Но ему было больше пятидесяти. Он сел рядом на подоконнике — осторожно примостив там свой худой зад.
— Оклемался, отец? — в наступившей при его появлении почтительной тишине прозвучал чей-то негромкий голос.
Тот медленно обернулся на голос и спокойно посмотрел в глаза говорившего.
— Да, — сказал он односложно. И опять стал смотреть прямо перед собой.
Однажды Дмитриев, оставшийся на ночь, — он всегда оставался в клинике после трудной операции — закончив вечерний обход, пришел к Коршаку в палату…
— Будете пить чай? — спросил он. Дмитриев впервые заговорил с ним обычным тоном без «ну, как мы живем, батенька», «что мы сегодня видели»… И все получилось очень естественно и просто. И сделалось ясно — Дмитриев разжал руки, которыми уводил Коршака от пропасти, опасность осталась далеко в прошлом.
И Коршак не удержался, спросил:
— Значит все?
— Все. Теперь все. Практически вы теперь здоровый человек. Остались, как говорят, семечки, кое-что для страховки.
Принесли чаю. Дмитриев налил Коршаку послабее, крепкого до черноты — себе.
— Докторский, — сказал он. — Мне нынче спать нельзя, а хочется. Вот всегда так — хочется того, чего нельзя.
И все же Коршак никак не мог освободиться от прошлых своих отношений с этим человеком. Главным было доверие, абсолютное доверие. Ни один жест Дмитриева, ни единое его слово, ни один взгляд не позволяли Коршаку предполагать что-то иное, чем хотел выразить ими Дмитриев. И Коршаку было свободно в этом доверии, не ослабевало ощущение раскованности и радости. Он с удовольствием смотрел, как
