Литовские повести - Юозас Апутис
— Да ничего ты не смыслишь, Вилия. Ты настоящий ребенок. Ты витаешь в облаках.
— А мне кажется, что ты, Милда, стала слишком уж практичной. Из-за одного этого злополучного случая. Ведь тебе еще столько придется жить…
Милда лежит на спине, и здесь почему-то не стыдно, что ее платье — теперь уже желтое — задралось выше круглых красивых коленок, а в треугольном вырезе под шеей виднеются загорелые (а может, смуглые от рождения) груди. Вилия лежит на животе, широко раздвинув ноги, и платье между ними натянулось корытцем, которое живописно начинается со спины…
— Ах, Бенас, Бенас. Слышишь, что мне Вилия говорит. Ты слышишь и ничего не говоришь, а что-то думаешь. А разве это плохо, что я хочу теперь покоя, что думаю о своем угле, в котором могла бы жить, как мне нравится… Правда, Бенас?
— Да мне, Милда, никогда это в голову не приходило. Я совсем не знаю, что тут плохо и что хорошо. Если человек чего-нибудь действительно хочет, то это, может, и хорошо, Милда.
— Какой ты славный, Бенас, ты моя симпатия, — спокойно, не кривляясь, говорит Милда и начинает ерошить Бенасу волосы, а потом целует его в ухо.
— Милда, Бенас мой, я тебе уже говорила, — смеется Вилия и сама целует Бенаса в щеку.
— Бенас, что ты натворил, мы обе в тебя влюбились! Что теперь будет?
— А вы все равно любите порознь, а мне вас надо вместе… А это уже труднее…
Бенас ложится на спину, ему очень хорошо, так хорошо, что, кажется, никогда лучше не будет, а хуже тоже. И эта теперешняя хорошесть одолеет все будущее зло.
— Бенас, почему тебя вчера не было на танцах? — спрашивает Вилия. — Мы с Милдой так ждали, что ты придешь. Ведь ты почти обещал. Выводили нас всякие пьянчужки, предлагали проводить…
Вот это удар под ложечку! Разумом презирая мирскую суету, Бенас все же не мог не испытывать зависти к тем, кто находил в этой суете успокоение и удовольствие.
— Да я не умею танцевать, Вилия. Я уж говорил. Ни разу в жизни не танцевал.
— Страшное дело! Приходи, научим. Гарантирую, Бенас.
Когда они отдыхают уже в другом месте, Милда опять заговаривает:
— Бенас, что ты о нас думаешь?
— А ничего, Милда. Что я могу думать. Просто у меня лето в этом году хорошее.
— Пойдешь в свой десятый класс и сможешь рассказать, как целое лето проработал с двумя барышнями… Как, расскажешь своей девочке? — не то смеется, не то всерьез спрашивает Вилия.
Ей смешно, видите ли, смешно. А Бенас от ее слов даже вздрогнул. Как он мог все забыть — и записки, засунутые в парту и в тетради, и книги, которые она тайком приносила ему, и тот вечер, когда у костела она держала эти книги за пазухой, шел дождь, она, видно, почувствовала, что книги падают, он тоже, хотел подхватить их и нечаянно руками высоко задрал ее платье. «Бенас…» — побледнела она.
Ему теперь сладко и хорошо оттого, что о ней вспомнил, он долго смотрит на кружащего в небе ястреба, и ему правда ничего не надо, ничего-ничего, даже эти землемерки не нужны, даже Вацюкас…
— Бенас, — говорит Милда, — ты о чем-то замечтался. Вспомнил кого-то? Бенас, мы тебя не обидели?.. — Милда подползает на животе к нему, наклоняется над ним, он теперь отчетливо видит черные зрачки ее глаз и редкие усики, усыпанные бисеринками пота. Чуть приоткрыв рот, она смотрит Бенасу прямо в глаза, у нее чудесные белые зубы. Вилия сидит рядом, подогнув ноги и аккуратно прикрыв колени, воротничок ее тоненького платья шевелит ветер.
— Да нет, что вы! — вскакивает Бенас. — Я просто так, думал.
— О чем? — спрашивают обе. Но теперь на него уставилась Вилия, глаза у нее зеленые и не такие строгие, как у Милды. Он думает о том, как красиво изогнута у нее шея, на которой справа виднеются черные родинки, и от этого шея кажется интересной и живой.
— Да ни о чем, — отвечает Бенас. — У меня привычка прикинуть, что будет в этот же день через год. Мой отец говорит, что тоже часто так прикидывает.
— И правда, Бенас и Милда, что будет через год? — мечтательно спрашивает Вилия. — Одному богу известно. Ты закончишь десять классов. Останется всего один год, а мы…
— А вы, — пробует пошутить Бенас, — будете мерить землю в другом месте. И ваш теодолит будет таскать какой-нибудь, ну, скажем, сам бригадир, с усищами и кряжистый.
— Бенас, Бенас… — смеются обе землемерки.
— А мы скажем, в какой бы угол Литвы нас ни послали, что мы без тебя работать не будем… — говорит Вилия.
— Правда, Бенас. Попросим, чтобы тебя прислали, — улыбается Милда.
— А я завоображаю и не поеду…
Вацюкас, наверное, уже вздремнул, ему скучно, он кричит:
— Будем еще работать или нет? А то валяйся целый день…
— Ого! Вот это парень. Ладно уж, жми на край поля к ольшанику! — говорит Вилия и встает, подходит к теодолиту, взбирается на камень, привстает на цыпочки, напрягая загорелые ноги.
И вот еще один, потом другой день, и Бенас возвращается с опушки, просит у мамы банку, набирает смородины и несет своим землемеркам и Вацюкасу, а мать с беспокойством говорит отцу, Бенас это слышит:
— С этим ребенком что-то творится. Ты не замечаешь? Я уже боюсь.
— Чего?
— Да с этими землемерками… Утром встает и убегает не покушав.
— Так положено. Все мужчины такие…
Еще через день Милда уезжает в городок, ее увозит бригадир, потому что и у него там дела, а они — Вилия, Вацюкас и Бенас — уходят с инструментом на холмистое поле, день душный, по краям неба гуляют тучи, разговора нету — обо всем уже поговорили. До обеда ничего, работают сплеча, а сразу после полудня начинает накрапывать, надвигаться сильный дождь, Вацюкас, отпросившись, убегает домой.
— Промочит нас, Бенас, может, и мы побежали? Оставим теодолит на хуторе и пойдем. Куда потом денемся-то? — Вилия смотрит прекрасными глазами на загорелое лицо Бенаса.
Бенас ничего не отвечает, он ничего, ну, ничего не думает, только какой-то голос шепчет ему, что не надо бояться дождя, шепчет, что лучше никуда не ходить, переждать
