Росток - Георгий Арсентьевич Кныш
После собрания Ромашко сказал:
— Григорий Васильевич, ты бы все-таки разработал типовой проект кибернетического школьного зала. Пятый год возишься со своими молодцами. Пусть посчитают, пусть промоделируют... Мы в лаборатории просмотрим, изучим... Выберем лучший вариант. Попробуй.
И вот он пробует.
Первым выключил дисплей Владик Корнеев, за ним — Маша Лобода, Артем Астахов, Павел Акбаров...
Бегло просмотрев результаты, Григорий Васильевич остался доволен — есть находки, есть удачные решения. Если их проанализировать и отработать, кое-что получится.
Едва Савич переступил порог своей квартиры, как зазвонил телефон. Мягкий девичий голосок пригласил его к Антонию Пьемонтовичу Лысоруку. Савич попросил разрешения хотя бы поужинать. Нет, проворковал голосок в трубке, прибыть надо немедленно. Пришлось ехать.
— Что это лепетала вчера ваша Ромашка о нашем Оресте Остаповиче? — спросил Лысорук, даже не поздоровавшись.
— Вы называете лепетаньем выступление секретаря парторганизации перед учеными города? — пожал плечами Савич.
— Смотрите, какой храбрый. Не умеют у вас в лаборатории держать в узде кадры.
— Олияра вы сами выдвигали, сами и занимайтесь им, — бросил резко Савич.
— Вот и займемся, — хмыкнул Лысорук. — Вами в первую очередь. Можете идти.
Григорий Васильевич вышел на улицу хмурый. Дрожащими пальцами достал сигарету. Закурил. Вспомнил, что в сотне метров, по ту сторону сквера, приютилось хорошо знакомое кафе «Под башней». Пойти туда и за фужером шампанского или рюмкой коньяка поговорить с кем-нибудь, разрядить свою душу, как это не раз бывало раньше? А стоит ли?
Затоптав окурок, Савич побрел к трамваю. Проехав до конечной остановки в полупустом вагоне, вышел, сел на лавочку под каштаном. Задумался.
Вчерашний день... Он никогда не вернется. Но кто же мешает ему самому возвратиться в прошлое? Хотя бы памятью...
3
Под толстыми ребристыми подошвами ботинок мягко оседал, уплотнялся снег. Какая-то ленивая, безучастная ко всему метель изредка налетала на прохожих, окутывала их с ног до головы снежной пылью и тут же утихала. Зимний день угасал. У него уже не было сил сопротивляться вечерней тьме. Свет фонарей боролся с последними вплетенными в верхушки деревьев проталинами дня, выталкивая их все выше и выше к клубящимся черным тучам.
Вода в колеях и лужах неохотно твердела, вбирая в себя налетевшую за день городскую пыль и бензиновую копоть. Старый голубой трамвай, веселый, дребезжащий, больше не карабкался вверх по скользким, заледеневшим рельсам, утопленным в заснеженную мостовую. По крутому склону нехотя ползли юркие легковушки, беззаботно попыхивая моторами. Красные, голубые, синие, белые... Они казались гирляндой подвешенных вдоль улицы новогодних флажков.
Дремотно застыли крепостной прочности дома. Снежные струйки, словно длинные белые ресницы, прикрывали их круглые и квадратные окна-глаза.
Вдруг впереди взметнулось пятно света — снежные струйки-ресницы встрепенулись, задрожали.
Григорий оглянулся. Сзади, надрывно завывая мотором, полз вверх какой-то грузовик с включенными фарами. Прижав к обочине несколько легковушек, он преодолел склон, ведущий к Арсеналу, и скрылся за ним.
Григорий не торопясь спустился к Подвальной, где, зажатые домами и старинной башней Ставропигии, скрещивались рельсы нескольких трамвайных маршрутов. Комфортабельные современные вагоны, рассыпая звонкие трели, столпились, словно быки, не желая уступить дорогу друг другу.
Вот тебе и союз человека с машиной!
Из вагонов выскакивали пассажиры, озабоченно бегали вдоль рельсов и, чертыхаясь, каждый по-своему советовали водителям, как разъехаться. Все нервничали, куда-то торопились.
Григорий повеселел. Ему некуда спешить. Не надо толкаться среди прохожих, заходить в магазины, обвешивать себя покупками.
Ветер толкнул его в спину, залепил лицо снегом. За воротник забрался легкий и приятный холодок. Григорий наклонился над торчащим из взвихренного сугроба кустиком колючей дерезы, отломил коротенькую веточку, зажал в зубах. Почувствовал горьковато-терпкий привкус. Колючее и горькое. Или — горькое и колючее? Разве не одно и то же?
Поймал себя на том, что мозг набрал за день инерции и где-то в подсознании продолжается напряженная работа.
Колючее и горькое...
Всего этого он еще успеет попробовать, вернувшись поздно вечером безлюдными улицами домой. Включит свет в прихожей, и перед ним, как всегда, предстанет привычно уравновешенная, привычно рассудительная, привычно тихая Аида. Ее глаза, продолговатые, темные, как весенняя вода в водовороте, прищурившись от внезапной вспышки света, окинут его с головы до ног и застынут неподвижно.
Как весенняя вода в водовороте...
Но этот водоворот не затянет, не засосет его в свою клокочущую пучину.
Да, их совместная жизнь с Аидой опирается на возникшие в разное время и при различных обстоятельствах барьеры. Барьер общения, барьер согласия, барьер взаимного внимания. Длинный, от горизонта до горизонта, ряд заостренных вверху бревен, намертво вкопанных в землю. Как частокол вокруг крепости. А что в крепости? Смотришь и не видишь. Или видишь не то, что хотелось бы жене.
Это плохо. Очень плохо. Ее необычная уравновешенность надоела, стала непонятной и даже опасной, как бомба со взрывателем замедленного действия. Когда он сработает?
«А может, и Аида с нетерпением ждет этого взрыва? — подумал вдруг Григорий. — Что же тогда станется с нами? Как сложится наша дальнейшая жизнь?»
Над этим не хотелось ломать голову. Попробовал отвлечься, переключить свои мысли на что-то другое. Не получилось.
«Эх, Аида, Аида... — вздохнул Григорий. — Попробуй разделить шестьдесят шесть на двадцать один. Известный прием переведения линейной меры в круг. Пойманная за пушистый хвост догадка, приведшая древнего философа и математика к открытию числа «пи». Сначала приблизительная его точность составляла два знака после запятой. Три и четырнадцать сотых. Теперь за запятой выстроился целый
