Три года - Владимир Андреевич Мастеренко
— Войдите, — разрешил густой голос.
Маленькую комнату почти целиком занимали клеёнчатый диван и повёрнутый углом письменный стол с двумя телефонами и кипой бумаг на нём. Из-за стола навстречу Виктору поднялся высокий, чуть сутуловатый человек в очках. Поздоровавшись, Виктор протянул ему письмо.
— Тихонов? Помню, — приподняв очки на лоб и далеко от глаз вытянув руку с листком, сказал мужчина, напирая на «о». Он кивнул на диван: — Располагайтесь.
Опять надвинув очки на глаза, мужчина, надо полагать Кузнецов, стал рыться в кипе на столе. Заметив уголок знакомой бумаги, Виктор привстал:
— Это…
— Посмотрим, — проговорил Кузнецов и углубился в чтение.
Виктор разглядывал его. Он был немолодой, с морщинистым лицом. Кажется в записных книжках у Марка Твэна, Виктор читал шутливую запись о том, что морщины должны быть следами прежних улыбок. У Кузнецова, резкие и глубокие, они придавали лицу насупленное выражение. Очки в прозрачной оправе из плексигласа казались непомерно большими и делали глаза его похожими на глаза глубоководной морской рыбы. Читая, Кузнецов закусил нижнюю губу и несколько раз громко вздохнул.
— Понятно, — сказал он, заглянув зачем-то на чистую сторону последнего листа. И начал сворачивать из газеты большую цыгарку.
Виктор выхватил из кармана пачку папирос:
— Пожалуйста!
— Благодарю, — отказался Кузнецов. — Я — только махорку…
Он задумчиво мял цыгарку в руках.
— Это вот, — задел пальцем Кузнецов рецензию Виктора, — ни в одни ворота… Не годится, — пояснил он.
У Виктора зазвенело в ушах. Кузнецов, чиркнув спичку, глубоко затянулся.
— Простое переложение содержания — больше ничего. Грамотно, но никому не нужно. В кино можно сходить и без этого…
Виктор почти не слышал его. Он с удивлением заметил, что совершенно безразлично относится к спокойным словам, в пух и прах разбивающим его надежды. Только стало непонятно, зачем он сидит в незнакомой комнате и слушает незнакомого человека. Должно быть что-то заметив, Кузнецов вдруг осекся и, встав из-за стола, пересел на диван рядом с Виктором.
— Но ничего… Огорчаться не нужно, — и у хозяйки бывает блин комом. Ты откуда? Чем занят? — неожиданно сменил Кузнецов тему, перейдя на «ты».
Виктор сбивчиво рассказал о себе. На вопрос о планах ответил, что пока не решил.
— Понятно, — протянул Кузнецов. — Вот какое дело… Попробуй-ка с малого. Возьмись-ка за информацию…
И, видя, что Виктор не понимает его, ткнул пальцем в газетный лист:
— Информация это вот — обо всём понемногу. Да не смотри, что крохотные, дело большое… Нам, кстати, завтра во как, — он провёл рукою по шее, — нужна информация из облзо. О совещании председателей колхозов, — оно на днях открывается, надо бы предварительную заметку. Сможешь отправиться с утра?
Ошеломлённый этим натиском, Виктор молча кивнул.
— Отлично, — поднялся Кузнецов. — К половине первого, не позже, жду. Зайдешь там к начальнику, расспросишь, что за совещание, кто там соберётся, зачем. Удостоверения у тебя нет, я позвоню, чтобы приняли. Получится — дадим удостоверение…
Открылась дверь, и в комнату заглянул узколицый человек в тщательно выутюженном сером костюме:
— Михалыч! Вас к редактору — срочно…
— Иду! — откликнулся Кузнецов. Пожимая Виктору руку, он повторил:
— Не позже половины первого…
И улыбнулся, отчего сердитые морщины побежали в стороны и сразу сделали лицо добродушно-приветливым:
— Пробуй! Я думаю, сможешь…
Кузнецов быстро пошёл по коридору, слегка переваливаясь с ноги на ногу. А Виктор ещё некоторое время смотрел ему в спину.
«Михалыч»! Эта несколько странная подпись, не то фамилия, не то отчество, появлялась под хлёсткими, злыми фельетонами, о которых говорил весь город. Так вот каким был Михалыч…
«Пробуй», — звучал в ушах Виктора окающий голос Кузнецова. Сейчас этот голос казался ему до странности знакомым. Виктор напряг память, и ему вспомнились запруженные народом улицы в день девятого мая, два собеседника — высокий и низкий, как нарочно, повторяющееся во всех словах «о».
— Погоди-ка, пройдёт год-другой, понаворотим такого…
Гора с горой не сходятся, а человек…
Дома
Тётя Даша выслушала просьбу Виктора разбудить его завтра пораньше и спросила:
— Обедать будешь?
— Буду.
— Ну, садись здесь, Николай ещё не скоро придёт, — сказала тётя Даша и вздохнула: — Ох, когда же вас мир возьмёт, людей, Витенька, стыдно…
Фраза эта была произнесена почти механически, потому что она повторялась каждый день вот уже три года подряд — столько, сколько прошло с тех пор, когда Виктор и Николай Касьянович — муж тёти Даши — перестали замечать друг друга. Как только Николай Касьянович появлялся в доме, Виктор уходил с книгой на кухню и оставался там, пока тот не ложился спать.
Жизнь Виктора была резко разграничена на две половины — до Николая Касьяновича или «Николая Крысьяновича», как Виктор окрестил его про себя, и после. Первая половина в свою очередь тоже делилась ни две части — с отцом и без отца.
От жизни с отцом сохранились в воспоминаниях лишь отдельные эпизоды, словно выхваченные из темноты яркими зарницами… Берег реки, горячий песок под ногами, они все трое вместе, отец и мать шумят, бегают друг за другом, как маленькие, и Виктор бегает с ними, хватает их за руки, кричит, — ему очень весело… Он на балконе большого дома, отец хватает Виктора сильными руками, приподнимает: «Смотри!», внизу шапками теснятся крыши домов, тянутся улицы, по которым точками ползут пешеходы, Виктору жутко и радостно в то же время… Тихие вечера, лампа, прикрытая бумажным абажуром, освещает только круг на полу, Виктор спит и не спит, он слышит ровные приглушённые голоса отца и матери, но это ничуть ему не мешает… И — один из таких вечеров, когда голоса вдруг зазвучали по-иному, заставив Виктора проснуться. Как на фотографии, запечатлелась спина отца, в пальто, с чемоданом в руке, и лицо матери с остановившимся взглядом. Виктору стало очень обидно, он хотел вскочить, крикнуть что-то, заплакать, но сон помешал этому. И до сих пор у него сохранилось чувство, что если бы он тогда встал, всё было бы по-другому…
Бесконечный путь по железной дороге, — так началась вторая половина первой части жизни — без отца. Узкое, с качающимся полом, купе, к которому в конце концов Виктор привык, как к дому, лысый толстый сосед, который всё пугал Виктора тем, что неожиданно тыкал его пальцем в живот, выкрикивая непонятное: «Шум-бурум, барабан!», но который всё-таки был очень хороший, потому что на каждой остановке угощал его и конфетами, и пирожными, и семечками, так что мама начинала пугаться, что у Виктора заболит живот, а Виктор
