Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым
— Дался вам этот литературный! Окончите и насидитесь, чего доброго, без работы.
Вот ведь оно как оказывается: литераторов хватает, а строители требуются. Так и стояла у меня перед глазами доска с этим словом.
А что самое важное для такой, как я, «неопределившейся»? Чтоб профессия была нужна. Строить будут всегда. Это точно. Так почему бы мне не стать строителем?
Когда пришли с работы папа и Тоня, я так и сказала:
— Пойду в строительный.
За два часа я все обдумала и решила твердо: так и только так.
— Глупости,— отмахнулся папа.— Не женское дело.
А Тоня как-то странно на меня посмотрела, когда я горячо подкрепила свои доводы:
— Что может быть благороднее —построить людям квартиру? Живет семья в одной комнате. Малышу кроватку даже негде поставить. Мы построим дом, и людям дадут целую квартиру. Чем плохо?
Наверно, она догадалась, почему я так говорю.
Со следующего дня до выпускного бала в школе меня называли не иначе, как «наш строитель». Я гордилась этим.
Тройка по математике на вступительных экзаменах решила все: на строительный факультет я не попала по конкурсу. Скайдрите же поступила на литературный. Могла бы поступить и я. Сидела бы сейчас на лекции, а не брела неведомо куда. Задумалась до того, что прошла мимо магазинов, даже не заглянула ни в один.
А, не все ли равно! Я шла и шла вперед. Вот памятник Ленину. Колонна за колонной подходят к нему школы. Ребята кладут цветы — так у нас принято первого сентября. Давно покрыт цветами гранитный постамент. А колоннам конца не видно. Идут с развернутыми знаменами, под барабанный бой. Белые ленты в косах у девочек, белые, нарядные передники. У мальчишек только один раз в году бывают такие ослепительные воротнички. В торжественной тишине кладут цветы и проходят дальше, освобождая место следующим. Море цветов, море ребячьих лиц. Сосредоточенных у самого памятника, веселых и беззаботных, когда смешались ряды.
Нет, не могу, не могу я смотреть на это! Трудно и горько мне быть здесь праздной зевакой.
Сажусь в троллейбус, еду обратно, к дому. В конце концов там такие же магазины. Очень нужно таскаться по городу с набитой сумкой!
Еду и думаю, что же делать дальше. Задумавшись, проезжаю свою остановку. Выхожу возле самых ворот какой-то стройки.
Грузовик с кирпичами въезжает в ворота. Иду за ним. В конце концов, если я все-таки строитель по призванию, должна я как следует разглядеть хоть одну стройку?
Да будет так!
Стройки часто показывают в кино перед началом фильма. Движутся ажурные стрелы кранов. Жадно грызут землю ковши экскаваторов. Оседают под грузом кузова самосвалов. Мужественные лица строителей красиво улыбаются во весь экран.
А тут, за забором, полнейший хаос. Валяются обломки досок, куски кирпичей. Перекрученная, перепутанная ржавая проволока хватает за ноги. Крупный колючий песок набивается в босоножки.
По фасаду дома — выгоревший транспарант со словами: «Здесь строит комплексная комсомольско-молодежная бригада, соревнующаяся за звание коллектива коммунистического труда».
Девчата в неуклюжих брезентовых комбинезонах тащат из недостроенного дома носилки с мусором. Вывалили, подняли столб ядовитой меловой пыли. Идут обратно.
Я иду за ними. Вместо лестницы круто положены доски с набитыми поперек планками. Доски качаются, перил нет, и я жмусь к шершавой, неоштукатуренной стенке. Вот и последний этаж. По обе стороны лестничной площадки — длинные коридоры.
Настежь открыты окна и двери комнат. Веселый, насквозь просвеченный солнцем сквозняк развевает мою юбку. Этот же сквозняк доносит гулкие удары и свист. Кто-то работает в дальней комнате и насвистывает в такт ударам. Потом низкий, глуховатый мужской голос поет негромко:
Если ты назвался смелым,Чтоб войти в семью мою,Должен ты отважным деломСмелость доказать свою…[4]
Иду на голос, заглядываю в комнаты. В последней, опустившись на колено, стоит парень. Легко, будто играючи, заколачивает молотком гвозди в чистенькие, желтые, недавно проструганные половицы. Комбинезон с лямками по плечам, выцветшая, не застегнутая на груди ковбойка. Рукава засучены выше локтей. Вместо кепки носовой платок с четырьмя узелками по углам.
Он то свистит, то мурлычет себе под нос, лихо колотит молотком и ничуть не боится попасть по пальцам. Потянулся за доской и увидел меня. Выпрямился, мгновение смотрел мне в глаза и вдруг улыбнулся. В самой глубине глаз будто зажглись крохотные лампочки и осветили все лицо — широкое, лобастое, блестящее от пота, загорелое. Чуточку дрогнули губы, блеснул косо поставленный остренький зуб, а глаза прижмурились.
— Интересно, да? — спросил он с насмешкой. Молчу, тихонько пячусь к выходу.
— Работу ищешь, что ли? — спрашивает без насмешки, серьезно.
— Да-а,— тяну я.— Вроде того…
— В институт, что ли, не попала? — угадал парень.
— По конкурсу не прошла,— бормочу я, удивляясь, как он угадал.
— Да, нынче без стажа худо. Куда держала-то?
— В строительный.
Он присвистнул:
— Вот оно что! Девушки больше уважают литературный. Или медицинский. Наше дело грязное, видишь? — И он отряхнул комбинезон, к которому пристали опилки.— А, в общем, знаешь, неплохое дело.
Чем-то парень очень располагает к себе. Я охотно соглашаюсь:
— Да, неплохое дело.
Парень стянул с головы платок, вытер им потное лицо. Волосы под платком наполовину седые, особенно на висках. Лицо куда моложе, чем у папы, а столько седых волос!
Пока я смотрела на него и размышляла, сколько же ему лет, парень успел задать мне кучу вопросов, выяснить все, вплоть до Тони.
— Понятное дело,— сочувственно сказал он.— Мачеха — зло в доме. Лучше без них!
Я опомнилась и стала доказывать, что Тоня хорошая, что дело вовсе не в ней, а в том, что негде поставить детскую кроватку.
— Постой, при чем тут кроватка? — перебил он. И тотчас все понял сам: — Ara, понятно…
Я еще раз, уже более подробно рассказала ему все о себе, о папе, о Тоне. Все-таки мне было очень одиноко и очень нужно, чтоб кто-то выслушал и понял меня.
— Папа говорит: отдыхай после экзаменов. А я не могу...
Седой понимающе кивнул, и лицо его осветилось мимолетной улыбкой.
— Вывод такой,— после минутного молчания промолвил он,— надо тебе работу. Так?
— Так.
— И общежитие надо.
Господи, да как же мне самой не пришел в голову такой простой выход?! Мне — в общежитие, а на место дивана — детскую кроватку. Я даже представила себе, как она встанет — беленькая, с никелированными спинками, с шелковой, туго натянутой сеткой.
«Кто же и за какие-такие заслуги даст мне место в общежитии?»—тут же подумала я, и умилительное видение исчезло.
— Пошли,— вдруг сказал седой.— Сейчас все устроим.
— Что устроим? — не поняла я.
— Все. Работу. Общежитие. У нас, здесь.
Мне представились девчата в комбинезонах, таскающие на носилках мусор. Для того я учила математику, физику, химию?
— Сдрейфила? — язвительно усмехнулся седой.— В контору бы куда-нибудь, где почище, а? Строитель, эх! — И столько было презрения в этом «эх», что мне не оставалось ничего другого, как гордо тряхнуть косами и ответить в тон ему:
— А вот и не сдрейфила! Пошли!
— Ну, смотри! — хитро глянули на меня глаза-щелочки.
— Подумаешь! — храбрилась я. И вот мы спускаемся вниз.
— Где Петя? — крикнул мой спутник на лестничной площадке. Голос его гулко разнесся по недостроенному зданию.— Пе-е-тька!
— В конторку пошел!—тоненько откликнулся девичий голос.
Идем дальше. Очень трудно спускаться на каблуках по этим проклятым шатким мосткам. Колени сами собой подгибаются, руки тщетно ищут опоры. На последнем марше я зацепилась за рейку, и влететь бы мне носом в ящик с жидкой глиной, если бы мой провожатый не подхватил меня сзади. Крепко, надежно подхватил. Я еще и сейчас чувствую на руке, повыше локтя, теплую, гладкую, будто отполированную его ладонь.
Пропуская нас, возле входа остановились давешние девчата с носилками. Передняя — глаза у нее серые, холодные — недобро глянула на меня, словно я успела уже чем-то не угодить ей.
— Привет, Расма! — на ходу бросил седой. Мы вышли во двор.
— Видишь конторку? — показал он мне наспех сколоченный из досок-горбылей[5] сарайчик с косо висящей на одной петле дверью.— Иди туда. Спросишь Грачева. Скажешь — насчет работы.
Как, одной идти к какому-то Грачеву? Опять все рассказывать?
— Иди, иди, не маленькая.— Седой подтолкнул меня.
«Нарочно оставил одну,— думаю я,— чтобы дать возможность удрать без лишнего позера. Конторка стоит у самых ворот. Несколько шагов — и я на улице. Смешаюсь с прохожими. Никто не узнает, что я струсила. А седой… Да кто он такой, чтобы из-за него?..»
