Иван Лепин - Самый счастливый год

— Следим!

Пашка, конечно, догадался, что означало это «следим!», и мы прибавили ходу. Дело в том, что дед Степан был в нашей деревне самый заядлый курильщик. Папиросу из зубов не выпускал. Досмаливал одну, тут же скручивал другую, а прикурив от окурка, отбрасывал его в сторону. Мы не раз уже пользовались неосмотрительностью конюха, подбирали окурки и, обжигая пальцы и губы, вдоволь накуривались крепким — невпродых — самосадом.

Вот и теперь представился случай.

Но Пашка вдруг схватил меня за руку:

— Нельзя ведь нам теперь! Иван Палч что на уроке говорил?

— Последний раз…

— Не, я не буду курить.

— А я…

Не успел я договорить, как заметил, что дед Степан щелчком выбросил окурок в придорожную жигуку. Я кинулся туда, как коршун за цыпленком.

Осенняя злая жигука ожгла мою руку сквозь рубаху, но я все-таки дотянулся до заветного дымящегося окурка. Оторвав заслюнявленный конец, сделал первую сладкую затяжку.

И не успел я выпустить дым, как услышал за спиной голос:

— Так-так, покуриваем, значит…

Голос Ивана Павловича!

Бросил под ноги окурок, успел наступить на него, попытался прикинуться невиновным:

— Не, мы не курим, это вам показалось.

А у самого изо рта дым валит.

— А вот обманывать совсем нехорошо. — Иван Павлович поравнялся со мной, положил мне руку на плечо. — Я ведь все видел.

И он ускорил шаг (жил Иван Павлович в Михайловке, что километром дальше нашей деревни).

Я готов был от стыда сквозь землю провалиться. Что теперь будет? Иван Павлович, конечно же, сейчас обо всем расскажет Даше. Та в свою очередь как следует выпорет меня — веревкой, еще хуже — лозиной.

Ну, а если учитель не сочтет нужным заходить к нам и возьмет да исключит меня из школы? Что я буду делать тогда? Кем я стану? Куда пойду? Волам хвосты крутить?

Пусть лучше Иван Павлович встретится с Дашей, нажалуется!

Пусть она отлупит меня!

Только бы после первого же дня не исключили меня из школы!

А с курением — покончено! Голову на отсечение даю.

Я плелся, потупив взгляд, кусал губы, а Пашка шел рядом и весело насвистывал.

В целом верно описан первый учебный день. Я его тоже хорошо помню — волновался больше вас, учеников, готовился к нему, как к великому испытанию: ведь восемь лет не преподавал — то война, то председательство. Даже опасался: а вдруг ничего у меня не получится, растеряюсь перед вами, спасую.

Так что скажи где-нибудь про мое волнение. И речь я не так уж гладко перед вами держал, как ты ее преподносишь, а сбивался часто. Коряво, в общем, говорил.

Случай, когда я тебя поймал с окурком, не помню.

Второй раз ты упоминаешь о боязни быть исключенным. Но разве ж это возможно было, да еще в первом классе?! К тому же учитель не исключал… Теперь-то я убедился, что вас запугивали, чтобы вели себя поспокойнее. Вы ведь не очень-то воспитанными ко мне пришли. Да и кто вас мог воспитывать? Матери целыми днями — на колхозном поле или на ферме. А отцы… У тридцати одного из сорока четырех — на всю жизнь запомнил! — не было отцов.

4

К моему счастью, когда я вернулся домой, Даша была на работе. Дома оказалась только Надя, тринадцатилетняя сестра. Самая любимая из трех сестер. Почему? Никогда не обидит, не накричит, а если попросишь о чем-нибудь промолчать, промолчит, не наябедничает Даше.

Повесив сумку на ручку входной двери, я, смурый в душе, вразвалку побрел на огород: там Надя выкапывала картошку.

— О, школьник явился! — повернулась ко мне Надя, оставив лопату. — Ну, рассказывай, чему там тебя научили. Ты чего такой невеселый? Кто обидел?

Чувствую: Надя о случившемся не знает, Иван Павлович, похоже, не заходил, не жаловался. Я немного воспрянул духом.

— Что молчишь? Чему научили-то?

— Как правильно сидеть.

— И все?

— Здороваться теперь нужно. А еще — взрослым помогать…

— Это дело! Давай тогда бери ведро и помогай. Вон я сколько картошки накопала!

Я взял ведро и начал собирать картошку — с начала грядки. Подбирал крупную; мелкую, меньше голубиного яйца, оставлял. Ее ни очистить, ни в мундире сварить…

— Всю подбирай, — сказала Надя, — вон прошлой весной и мелкой были бы рады, да негде ее было взять.

Не слышалось сегодня в ее голосе привычной мягкости, веселости. Были озабоченность и обида. Озабоченность — это, должно, от воспоминания о голодных весне и лете. А обида? Откуда обида? Уж не потому ли, что в пятый класс ее Даша не пустила? В Болотном только начальная школа, а Наде нужно было бы теперь учиться в Нижнесмородине, за шесть километров, — там средняя. Но одеться и обуться Наде не во что, всего одно платье у нее и рваные галоши к зиме. Мне да Таньке, еще одной сестре, что в четвертый класс пошла, на обновки Даша еле денег наскребла. Пенсия за погибшего отца маленькая (он рядовым был), с ней не разгонишься. Вот и решила Даша: пусть Надя дома сидит, хватит с нее образования. В колхоз ее, правда, пока не запишут, но обещала одна женщина с железнодорожной станции взять Надю нянькой. За работу будут Надю кормить-поить, может, из одежды что сошьют, а также денег сколько-то…

Жалко мне Надю. Вчера когда она мне помогала отмывать ноги, то даже заплакала: «Вы в школу идете, а я…» Жалко, что уйдет она к кому-то жить. Кто меня будет защищать от Дашиных веревок и лозин, кто в драке с Танькой меня будет поддерживать?

— Надь, — окликаю я сестру, — можить, в няньки не пойдешь?

Она присела, погладила меня по белобрысой голове.

— Я бы и рада, да там я хоть хлеба наемся. А дома ведь опять одна картоха. Вон полтора пуда ржи Даша получила — куда с ней? А вам без меня больше достанется…

— Да ты чего, Надь, голосишь?

— Я не голосю, — вытерла она рукой глаза. — Я просто голодовку вспомнила… А ты всю картоху собирай, даже самую маленькую, — пригодится… Потом: я недалеко буду жить, проведывать вас стану. Ты учись только хорошо. У нас в семье все хорошо учились: и Даша, и Леша (это брат мой), и я, и Танька молодец…

— Ладно, постараюсь.

Звенит ведро — я картошку двумя руками бросаю в него. Как доверху наберу, ссыпаю в кучу. Сортировать потом будем. Покрупнее — в яму закопаем, на зиму. Помельче — в подпол.

Крупной картошки мало, в основном — с куриное яйцо. Да и откуда крупной вырасти? Своя картошка у нас еще в марте кончилась, огород кое-как засадили чужой, выменянной на рушники да холстину, что остались после смерти матери. Каждую картофелину разрезали на несколько частей. А ведь мы, деревенские, смальства знаем: что посеешь — то пожнешь. От одного глазка десять картошек не вырастет. Но, может, в этом году хватит нам картошки? На едока ведь меньше будет.

Позванивают стенки ведра, идет работа полным ходом. Помогаю Наде, стараюсь изо всех силенок.

А что там желтенькое блестит во взрыхленной земле?

Я ковырнул пальцами и — вот это находка! — целая обойма винтовочных патронов. Пять штук! Вытащил из обоймы один патрон, посмотрел на пистон: красный кружок горел, как новенький. Я спрятал патроны за пазуху, а то еще Надя заметит и отнимет: патроны — не игрушка, это мы, ребята, знаем. У меня уже не раз отбирали патроны и Даша, и Надя: их, патронов, с войны на огородах и в садах много осталось.

Пять штук! Вот это удача! Надо патроны подальше спрятать. За стреху — это надежно. Там я обычно табак в тряпице прячу, спички, кресало.

Назавтра во время первой перемены Иван Павлович подозвал меня к себе и тихонько, чтобы никто, не слышал, сказал:

— Еще замечу с папиросой — губы отобью. А потом жалуйся хоть самому министру. Кто тебя, кстати, курить научил?

У меня навернулись слезы.

— Сам. Я от больших ребят слышал, будто после курения есть не хочется. Попробовал — правда. Вот и научился… Но больше не буду.

Иван Павлович для вида кашлянул два раза, на удивление мягко сказал:

— Понятно… В общем, поменьше слушай больших ребят: они иногда и разные глупости говорят… Иди гуляй.

Неужели я тик и сказал: «Губы отобью!»? Видно, еще тот педагог я был попервоначалу.

А курить ты так и не бросил. Пять лет я тебя учил, пять лет выворачивал карманы с самосадом.

5

Писать, читать, считать я умел, а большинство ребят только изучали азбуку, выводили элементы букв и упражнялись в счете до десяти. Учился я легко, домашние задания выполнял быстро и вместе с Вовкой Комаровым да еще двумя-тремя девчонками вскоре стал получать пятерки.

Радовался я, радовались сестры.

Только и беда подкрадывалась.

Летнее тепло все заметнее отступало, все явственней ощущалось приближение осени. Собравшись в огромные стаи, улетали скворцы, уносились на юг журавли, дикие гуси, утки. Деревья стряхивали побагровевшие листья.