Николай Садкович - Мадам Любовь
Тебе покажется это наивным, мне же непременно надо было закрепить все на бумаге. Казалось, никто, кроме меня, не сумеет передать ни моих чувств, ни врезавшихся в память подробностей. Хотя они, быть может, и не так уж важны. Каждый ведь видел по-своему.
Я, ты же знаешь, преподаватель литературы – невеличка синичка, да тоже птичка – решила записать свои муки, как повесть…
Потом устыдилась: какой я писатель? Об этом и говорить не стоит.
– Говори, говори, как записала и как сейчас вспомнилось. Не пером, а умом… Значит, тебе казалось, не будет конца?..
– Да, конца грохоту тяжелых камней, когда стены домов вдруг теряли свой вес, как в сновидении, всплывали на облаке пыли и рушились, глуша человеческий стон… Страшно…
Помню, днем, при солнце, выли собаки. А в полях цвела рожь. Бледно-желтая пыльца осыпалась на плечи идущих.
Легче бы идти по дороге, да самолеты там не пропускали живых. Черные птицы разворачивались и заходили второй, третий раз, находя даже ползущих в кюветах.
Жалко стало детей… Им-то за что эти страдания?..
Варвара умолкла.
– Говори. Пожалуйста, говори!
– Да, да, – продолжала Варвара. – Пробирались во ржи. Шли по беспутью, к погибели своей. Думалось, вон там, за лесом, за речкой, где бьют батареи, ждут наши. Они защитят. Посадят в машины и увезут. Там все подготовлено, о всех подумали… За лесом, совсем уже близко от переправы, кончилась наша надежда. Сквозь паросник донесся чужой, громкий смех. Чужая команда. Я первая услыхала и не могла сдвинуться с места.
«Опоздали» – как приговор прозвучало это слово для всех, кто пришел в лес.
– С тобой шли люди?
– Шли люди… Их было немного. Соседи, знакомые. Поверишь, я смотрела на них и не узнавала. Никогда раньше не видела такого выражения лиц.
Накануне, при первой бомбежке, многие побежали в лес прятаться. С ними и я. Не могла я оставаться в доме одна с маленьким сыном. Мой муж, секретарь райкома, не возвратился из воинской части, куда срочно был вызван третьего дня.
Лес спасал нас, но не давал покоя. Весь день и всю ночь голосили женщины, глядя на вспыхивающие пожары, гадая, в какой части города упала бомба, чей дом горит. Никто не сомкнул глаз. Даже дети. Утром, измученные, еще не зная, что уже обездолены, мы потянулись домой… Тебе приходилось видеть утро после бомбежки в покинутом городе?
Бесчеловечная пустота… Где-то есть еще люди. Не все убиты, не все успели скрыться. Но те, кто затаился среди камней, за глухими заборами, за плотными ставнями уцелевших домов, не подавали признаков жизни. Тихие, крадущиеся силуэты. Никто не окликнет, никто не скажет: «День добрый».
Так длится первый час или два. Потом вспыхивают голоса. Кто-то ищет родных, кто-то зовет на помощь…
На нашей Зеленой улице было тихо. На двери моего дома белел листок бумаги. Я обрадовалась: думала, Иосиф вернулся, оставил записку. Записка была не от него.
«Срочно собирайтесь в райком. Семен Иванович велел лишнего не брать. Машина уходит в шесть часов».
Было уже половина седьмого.
Райкомовский сторож сказал, что Семен Иванович, наш второй секретарь, единственный, кто из начальства в эти дни был в городе (остальные уехали в область на совещание и по колхозам), ждать больше не мог. Погрузил архив и отбыл. Вернется ли? Неизвестно.
Помню, по коридорам пробегали люди, не обращавшие на меня никакого внимания.
Дверь в кабинет мужа, обитая черной клеенкой, распахнута настежь. На полу рваные, затоптанные папки, бумаги. Железный ящик, служивший сейфом, раскрыт.
Тогда, в кабинете, вдруг развернулась передо мной вся моя жизнь. Будто дошла я до крутого обрыва и с его высоты заглянула в глубокую реку, а на дне ее бьются прозрачные ключи. Звонкие, веселые ключи моего детства…
Я же была озорной. Первая на деревне заводила. Что песни петь, – без песни я, кажется, и дня бы не прожила, что с хлопцами в чужой сад по яблоки или ночью на озере бредень тянуть – везде первая. Мальчишкам не уступала. Честное слово, где пострашней да азартней – там и я. Ни одной драки не пропускала. Бывало, задерутся спьяну мужики, колья из тына повыдергивают, не подходи!.. Все по дворам прячутся, одна я смело иду.
Мать увидит, в смертном страхе кричит:
«Спасите, Варьку сейчас убьют!»
А я вскочу между дерущимися, за руки хватаю.
«Звери вы, говорю, ненасытные! Детей своих пожалейте. Вас же в тюрьму заберут…»
Бог знает, что говорю, а сама плачу. И никто меня ни разу не тронул. Только отец добежит да ремнем или лозиной огреет: «Каб не лезла, куды не просят… Нехай сами себе дурные лбы разбивают».
Бывало так, что те, кто дрался, за меня же и заступятся. Обе стороны против отца:
«Варьку не бей… Варька, она за правду страдает…»
Разговоров потом до самого покрова. Над отцом посмеиваются:
«Видать, ошибся Роман. Думал дочку сробить, а она вовсе милиционер».
Так меня «милиционером в юбке» и звали.
Брат меня подзадоривал. Я очень дружила со старшим братом Павлом. Старалась во всем подражать ему. Считала, нет лучше хлопца на всем белом свете, чем мой Павлюк.
«Не звонил Иосиф Моисеич? Что-нибудь известно?» В дверях толпились запыхавшиеся, ждущие люди.
– И ты повела их к переправе?
– Да… И мы опоздали. Мальчик мой, Алик, всю дорогу держался таким молодцом, а тут опустился возле меня на траву, вздохнул горько, как взрослый:
«Что с нами будет? Где наш папа?»
Кругом стояли люди. Они ничего не говорили.
Я прижала сына к груди, его головка скользнула по шелку нового платья, и тут, сейчас смешно вспомнить, вместе с сознанием своей вины (хотя что я могла сделать?) появилось чувство неловкости, даже стыда. Все видят на мне это дорогое, новое платье, модные туфли и завивку «перманент». Словно в театр или на именины собралась… Они-то не знали, что завилась я еще третьего дня, ожидая Иосифа, а платье и туфли пожалела оставить в брошенном доме… Мне так шло это платье… Подумала: «Боже, до чего глупо сейчас быть красивой… Смогу ли я им объяснить?»
Я открыла глаза и… никого не увидела. Никого. Мы были только вдвоем, я и мой затихший мальчик.
Громче доносился шум моторов, голоса командиров. Видно, немцы остановились у переправы. Низко, почти задевая верхушки сосен, прогудели самолеты с черными крестами… Черные птицы… Алик вскочил:
«Прячься, мамочка! Сейчас будут бомбы!»
«Тише, сынок, тише, родненький…»
Он оглянулся:
«А где все?»
«Ушли… И вы уходите…» – послышался за моей спиной негромкий голос.
К нам подходил мужчина, отряхивая с колен землю и сухой мох. Я узнала его. Он работал механиком на городской электростанции и недавно был награжден орденом «Знак Почета». Сейчас ордена на нем не было. Почему-то я сразу обратила на это внимание. Механик остановился, пожевал губами, всматриваясь в меня, и сказал:
«В город тебе, Варвара Романовна, сама понимаешь, путь зааминен. Пробирайся на Заболотье. Может, выйдешь еще…»
«А вы?»
«Мне что? Я человек непартийный, русский мастеровой…»
Слова вроде простые и верные, а слышать их было обидно. Тут Алик вскрикнул:
«Тетя Катя! Вон тетя Катя идет!»
Из-за деревьев вышла уборщица райисполкома. Мой сын дружил с этой большой, сильной женщиной. Казалось, с ней всегда все становилось проще, спокойней, и я обрадовалась.
«Нашелся-таки, герой-парашютник… – шептала тетя Катя, одной рукой придерживая на спине туго набитый мешок, другой обнимая Алика. Она была матерью двух летчиков-офицеров, и Алик, часами слушая ее рассказы о сыновьях, мечтал стать парашютистом. – Будем с тобой до самого Минска добираться, – продолжала тетя Катя, даже не взглянув на меня. – Авось да небось к брату моему дойдем, к Игнату. У него на хуторе и переждем нашу беду…»
Я сказала:
«Спасибо, Катерина Борисовна, мы сейчас…»
Тетя Катя строго спросила: «Документы где?..»
И тут вспомнилась мне моя жизнь. Я родилась в крестьянской семье. Вся семья от зари до зари не разгибалась. Жили мы хорошо, в достатке. Да что тут рассказывать… Сложное было время. Когда подросла, я у родственников в городе жила. Училась в педтехникуме. Но кончить техникум мне не дали, не до учебы было тогда. Хотела к родителям ехать… Иосиф отговорил. Словом, решили мы с ним вместе по-новому жизнь строить. Он мне потом и техникум закончить помог.
Была я Варенька Михалевич из деревни Михалевичи (у нас там почти вся деревня под одним прозвищем), я стала Варварой Каган. Преподаватель литературы. По-белорусски «настаўница».
– А новое имя «мадам Любовь» откуда взялось? Или это только француз так тебя назвал?
– Нет, не только Франсуа… Это имя было моим долгое время… Я никогда не отказывалась ни от своего настоящего имени, ни от второго – Любовь…
Но погоди, путь мой лишь начался, и начала его Варвара Романовна… Варвара-великомученица как в шутку назвала меня одна женщина…
Остановим рассказ Варвары Романовны. Пришел мой черед кое-что разъяснить.
