Вера Морозова - Дом на Монетной
Встреча с Марией Ясневой, ее восторженное отношение к нему, гонимому, радовало. В эту тяжкую пору среди воя и криков маловеров — и вдруг такое. В памяти оживала молодость, друзья… Увы, многих уже нет в живых… Желябов… Перовская… Кибальчич…
«На кончике кинжала нельзя утверждать республику», — говорил Плеханов… Пожалуй, он прав! А как быть? Мысли о былом… Вот он, безусый юнец, прощается с отцом, отставным полковником, жившим безвыездно в орловском имении. Лакею Никите приказано сопровождать молодого барина. Никита выносит баулы на высокое крыльцо, ждет, пока подадут лошадей. Отец в расстегнутом мундире тянет трубку, тоскливо глядит на дорожные хлопоты. Сын собирается поступить в университет. Почти всю ночь проговорили они в библиотеке: отец не хотел отпускать сына. За эту ночь отец сгорбился, сразу постарел. Тяжело переступал больными ногами в валенках, хотя на дворе теплый день. Зазвенели бубенцы. Вот она, дорожная тройка. Никита весело укладывал баулы. Полковник крутил висячий ус… Да, если бы не блестящие способности сына, о которых твердила вся гимназия, ни за что бы не согласился. Ямщик постукивал кнутовищем по колесу, лениво переругивался с Никитой.
Заичневскому было жаль отца, долго целовал его холеную руку. Полковник перекрестил сына. Отвернулся… Лошади рванули… Сыну не терпелось в Москву, манили новые дали…
Москва ошеломила его. Сутолока Охотного ряда, звон кремлевских церквей, витые купола Василия Блаженного, Лобное место, диковинная конка, а главное — университет…
В университете витал дух Герцена и Огарева. Читали запрещенный «Колокол», нелегальные издания. В революцию Заичневского привел случай. Барон Модест Корф в своей работе посмел очернить память декабристов. Огарев, находившийся в изгнании, едко высмеял барона. Издание пришло из Лондона. Ответ Огарева восхитил Заичневского. Но это был единственный экземпляр. Когда-то о нем узнают!
Сидеть без дела Заичневский не мог. Нашлась уединенная квартира, купили станок. Так появились в университете триста экземпляров книги Огарева «Разбор сочинений Корфа». Разошлись быстро. Как обрадовался Перикл Аргиропуло, которому он подарил первый экземпляр!
Перикл — тонкий, худощавый, с прекрасным задумчивым лицом, глаза всегда печальные… Перикл стал другом. Вместе организовали нелегальное общество студентов. Принялись за тайное книгопечатание, чтобы освободить русскую мысль от цензурных колодок… Удивительные настали дни: студенты отдавали шубы, часы, кольца. На вырученные деньги покупали камни для литографии. То были святые дни волнений. Матери, сестры по ночам делали переводы недозволенных изданий.
«В народ! К народу! — вот ваше место, изгнанники науки!» — слова Герцена запестрели на литографированных изданиях. О последствиях никто не заботился. Книги распространялись мгновенно. Они всколыхнули молодежь. Студенты создавали воскресные школы для народа. Последовал запрет — правительство не может допустить, чтобы «народонаселение оказалось обязанным образованием частным лицам, а не государству!»… Какая щепетильность!
И еще припомнился день. Трагический. Март. Яркое солнце. Оттепель. Звонкая капель барабанила по желобам католического костела. Серый. Вытянутая колокольня и золотой крест. Костел запрятался в малоприметном переулке близ Лубянки, с трудом удалось его разыскать. Группками стояли польские студенты. Встревоженные. У большинства на рукавах траурные повязки. Русским царем расстреляна демонстрация в Варшаве. Студенты-поляки собрались на панихиду по убиенным братьям.
Заичневский в костел пришел с Аргиропуло. Перикл высоко поднял воротник шубы. На Заичневского студенты-поляки почти не обращали внимания. Соболезнования принимали неохотно, не верили в их искренность. Горе было слишком велико. Отзвучали последние аккорды органа, умолкли печальные слова мессы. Студенты, вытирая заплаканные глаза, медленно покидали костел. Молчать Заичневский не мог. Шуба на лисьем меху нараспашку. Красная рубаха подхвачена толстым ремнем. Голос гремел как набат:
— Объединение русских и польских патриотов — вот что нужно в эти дни, объединение под общим знаменем…
Поляки стояли хмурые. Слушали молча, лишь восторженно горели черные глаза Аргиропуло. Горячие слова у большинства вызвали горькую усмешку. Вперед выступил долговязый студент. Гневно взглянул на Заичневского, на русских студентов, пришедших на панихиду.
— Нам, полякам, нужно добиться самых элементарных свобод. — Помолчал и прибавил: — Хотя бы ухода солдат из Польши и завоевания национальной независимости…
Заичневский сделал широкий шаг, протянул руку:
— Мы с вами, братья…
Поляк не заметил протянутой руки, резко повернулся, почти сбежал по крутым ступеням, облепленным тонким льдом.
Через три года судьба свела их в Сибири. Заичневский отбывал ссылку в Усолье. Частенько выходил на тракт, по которому гнали партии. И на этот раз, как обычно, показалось пыльное облако, над партией каторжан несся глухой перезвон кандалов. Каторжанин, идущий слева в третьем ряду, был знакомым. Худой, небритый, заросший рыжеватой щетиной, он с трудом волочил цепи. По раскосым глазам и долговязой фигуре Заичневский узнал того поляка. Напоил водой из фляги, которую всегда прихватывал с собой. Поляк пил с жадностью, грустно улыбался былой запальчивости. Они обнялись. Сибирь решила их спор.
— «Восстание зажглось, горит и распространяется в Польше. Что делают петербургские пожарные команды?.. Зальют ли его кровью — или нет? Да и тушат ли кровь?» — приветствовал его Заичневский словами Герцена.
Заичневский сунул конвоиру кредитку. Солдат кивнул, отвернулся. Заичневский увел поляка на солеварный завод, где обосновался, чтобы тот отдохнул от этапа. Кто-то донес, произошел скандал. Заичневского сослали на Север, в Витим, а поляка вернули в партию. Но Заичневский никогда об этом не жалел.
Жизнь в Витиме, забытом богом и людьми, была тяжелой. Утомительно тянулись дни. Даже глухие сибирские деревни, в которых приходилось отбывать срок, казались раем.
* * *И опять память заговорила о былом. В университете закончились последние экзамены. Пока Никита переговаривался с ямщиком, подрядившимся везти их домой, Заичневский пошел побродить по Кремлю. Начинались вакации. Заичневский уезжал в родовое имение Гостиное на Орловщину.
В Успенском соборе служили благодарственный молебен «царю-освободителю» Александру II, даровавшему манифест. Общество задыхалось в угарном дыму благоговейного восхищения.
Железной дороги не было. Путь дальний. Колесил по Орловщине под однообразный звон колокольчика. Нищие, обездоленные края. Убогие хаты. Полуразвалившиеся придорожные часовенки. Земля, изрезанная межами и крохотными наделами.
На Орловщине полыхали крестьянские волнения. Манифест об освобождении мало что дал крестьянам. Однажды остановился у проезжего двора, чтобы дать отдых лошадям. Выйдя из экипажа, Заичневский заметил большую толпу, собравшуюся у дома старосты. Обычно приезд нового человека вызывал интерес, но на этот раз на него никто не обратил внимания. Провожали его лишь полуголодные дворовые псы. Крестьяне стояли понурые.
Заичневский замешался в толпу, начал прислушиваться к разговору. Князь Оболенский, владелец местных земель, созвал выборных для составления уставных грамот. Сход не соглашался, управляющий-немец торговался с крестьянами. Разговор с управляющим вел Свиридов, пожилой степенный мужик. Этот нелегкий спор, видимо, сход поручил ему. Немец настаивал, кричал, топал ногами. Мужики с надеждой смотрели на Свиридова, виновато моргавшего белесыми ресницами. Заичневский не выдержал, растолкал мужиков, поднялся на крыльцо. Встал рядом с управляющим. Толпа с недоумением рассматривала незнакомого барина. Сильным сочным голосом Заичневский бросал в толпу:
— Мужики, не слушайте этого сытого немца. Он и по-русски-то правильно говорить не умеет, а взялся делить русскую землю… К тому же манифест он толкует неверно: не такую волюшку вам пожаловали, — и, заметив, как заволновалась толпа, повторил: — Нет, не такую…
Сход замолк. Толпа придвинулась ближе. Степенный мужик подтолкнул локтем соседа, лицо его расплылось в улыбке.
— Я ведь тоже толкую, что воля мужикам вышла после десятой ревизии. Значит, ровно пять годков тому назад… Тогда за землю платить не будем. Землица-то наша! Наша! Пугают мужиков баре — царь приказывал о другой волюшке!
— Земля ваша! — подтвердил Заичневский. — Не допускайте обмана. Если помещик не согласится отдать землю добром, берите силой. Да и на царя надеяться нечего… Он с барами заодно! Возьмите землю!
— Возьмем! Возьмем, кормилец! — Свиридов выступил вперед, протягивая руки с заскорузлыми мозолями. — Мы не одни, у нас — силушка!
