Дмитрий Витковский - Полжизни
В те времена к весне на приисках еще бывала цинга. Когда сходил снег, появлялись первые стрелки трав, цинготных увозили верст за десять на таежную поляну и оставляли в избе под присмотром стряпухи. Цинготные бродили и ползали по поляне среди синих сибирских ирисов и оранжевых огоньков, выколупывали из земли дикий чеснок-черемшу и поедали сырьем. Скоро они возвращались здоровые на прииск.
К осени, когда уже синел воздух и тайга начинала пестреть осенними красками, приисковые компаниями отправлялись по бруснику. Широкими совками с длинными прорезями подхватывали несколько кустиков сразу; веточки продирались через прорези, а ягоды оставались в совке. Быстро набирали несколько мешков и зимой ели бруснику моченую, бруснику пареную, брусничное варенье, мясо с брусникой…
Иногда приезжали тунгусы. Оставляли оленей и больших добрых собак в тайге, а сами на прииске выменивали сапоги-«лунты» и куртки из оленьего меха.
С приисков я уезжал зимой, в январе, в 50-градусный мороз, на порожних санях обратно в Енисейск возвращавшегося обоза. Лошадей было 30, ямщиков — 5. Первый ехал сидя в санях и не спал. Остальные всю дорогу лежали. Одеты они были соответственно; в бесчисленные рубахи, озями, тулупы, дохи и поверх всего сокун: мехом на обе стороны, цельные, вроде поповских риз с капюшонами мешки. На ногах чулки из собачьей шерсти, валенки и сверху еще короткие вторые валенки — тараи. Так они и лежали неподвижно, как тюлени на льдине, недоступные никакой стуже. На мне были солдатские зимние штаны и гимнастерка, валенки, полушубок до колен и солдатская зимняя шапка.
Ехал я в конце обоза. Лежал, закутавшись в одеяло, минут 15, потом, чувствуя, что замерзаю, вскакивал и быстрым ходом шел рядом с санями; уставал, ложился, и все повторялось сначала.
Над дорогой в полном безмолвии неподвижно нависала насквозь промерзшая, мертвая, белая, запорошенная инеем, искрящаяся тайга. Ночью в лунном свете все становилось серебристым с синими тенями; казалось, звенели в светлом небе яркие, зеленоватые, огромные звезды и временами, как вестники снежной королевы, фиолетовые, зеленые, красные, все окрашивая в свои цвета, играли северные сияния.
После приисков я нанялся рабочим в лесотехническую экспедицию. Мы отправились на трех лодках, когда прошли все льды на Енисее, посветлели и потеплели ночи. Обычно выплывали на быстрину на середине реки, где, несмотря на пятнадцатиметровую глубину, вода ходила кругами, и пускали лодки по течению. Теплота размаривала, сверкала и блестела вода вокруг, слепя глаза, облака плыли в чистом небе, берега маячили зеленеющими полосами вдали, и казалось, лодка неподвижно висела в серебристом сияющем пространстве. Ночевали на песчаных косах в палатках под густой гул несметной армии комаров, покрывавших верха палаток толстым, черным, копошащимся слоем.
От села Ворогова вошли в устье таежной песчаной, игравшей в частых перекатах реки Сым. Местами река бурлила, стиснутая завалами когда-то смытых весенними водами, переплетенных корнями и ветвями огромных древесных стволов; местами берега были круты, но чаще всего она спокойно и весело бежала, откладывая желтые, блестящие пески вдоль зеленых таинственных стен тайги. Временами в тишине было слышно потрескивание следящего за лодками зверя. Рыбины разных размеров плескались, стояли в бочагах, ходили плотными косяками в прозрачной воде. Иногда на пути возникало черное, непроницаемое, звенящее облако играющей над перекатом мошкары. Мошкара густым маслянистым слоем облепляла людей, лодки, все предметы; но стоило проехать перекат, она разом слетала, оставалась позади. Все снова становилось чистым. Двигались на веслах, на шестах, а где можно было, тянули лодки бечевой. На стоянках врубались просеками в тайгу, а иногда вместо просек ходили медвежьими тропами.
Такой тропой однажды мне пришлось идти одному. Накануне вся партия шла этим маршрутом; были взяты образцы растений. Но на обратном пути при переправе через реку часть образцов погибла. Надо было восстановить потерю, и начальник поручил это мне.
Я был твердо убежден, что пройти несколько километров по тайге так далеко от человеческого жилья совершенно безопасно. Рыси, кажется, здесь нет. Единственный большой зверь — медведь человека не знает и нападать не станет. А что может быть еще страшно в тайге? Правда, сибирские рабочие отнеслись к затее неодобрительно, а один сумрачно сказал:
— Съист его медведь.
Но я даже не взял ружья. Зачем нести его на себе, когда и так рубашка липнет к телу от жары, когда лицо закрыто накомарником и смотреть приходится через волосяную сетку, когда даже руки взяты в рукавицы, завязанные веревочками, чтобы не подставлять укусам мошкары и комаров ни одного миллиметра кожи. Что тут делать с ружьем?
Когда все ушли, я переправился на ту сторону реки, прошел немного высоким берегом и спустился в низину. Стало темно, душно, усилился запах кедров и лиственниц. Какая тишина! Птицы не пели в тайге. Только издалека чуть доносился стук дятла и высоко в ветвях жалобно попискивала какая-то пичуга. Тропа была хорошо утоптана и достаточно широка. Местами ясно отпечатывались следы медведей.
Я шел медленно, вглядываясь вперед. А все-таки что делать, если сейчас впереди встанет зверь? Как говорил тот сибиряк: «Ты и не услышишь, как он поднимется рядом, а то и сзади обоймет. Вот тогда пропищишь, как комар. Он так ловко прячется в своих «скрадах», что его не заметишь, пока не наступишь».
Я остановился и прислушался. Сначала показалось, что все кругом проникнуто мертвой, полной, совершенной и угрожающей тишиной. Потом стали различаться странные звуки, какие-то похрустывания, шелесты, шорохи, попискивания. Тайга не была мертва. Она жила негромкой, скрытной, таинственной жизнью, везде, вокруг, во всем пространстве. Со всех сторон, изо всех укрытий и «скрадов» чувствовались тайные, недоверчивые, настороженные взгляды.
Как бесцеремонно, шумно, с треском, с грохотом люди обычно вторгаются в природу и как она сразу боязливо сворачивается и прячется от них! Теперь она жила повсюду: сверху, сбоку, впереди, там, где надо было поставить ногу, чтобы не треснул сучок, чтобы не произвести лишнего шума.
Стало так страшно, что было невозможно пошевелиться, но потом я все же двинулся вперед: медленно, осторожно, почти неслышно, задерживая дыхание. Временами останавливался, вслушивался, переглядывался с затаившимся пространством. Как будто что-то наносное, временное разом соскочило с меня, и прояснились новые чувства. Страх прошел, но всем существом своим я ощущал кого-то крадущегося рядом и другого, носом втягивающего непривычный и враждебный запах. Все жило кругом: земля, деревья, самый воздух.
Так, вслушиваясь, всматриваясь, чувствуя окружающую жизнь с новой и живой остротой, я медленно и бесшумно двигался вперед и дошел до непроходимого болота. Там видны были веером расходящиеся в разные стороны следы. Этими тропками медведи выходили на общий «тракт» по пути на реку, к водопою, половить рыбу, поискать ягод в бору и обратно шли теми же путями.
Отдохнув и взяв образцы, я пошел обратно и, выйдя к берегу реки, увидел, что на той стороне перед палатками сидит незнакомый человек. Как он мог один зайти так далеко в тайгу?..
Человек оказался молодым, лет двадцати, тунгусом, маленького, как все они, роста, едва мне по плечо, с черными, как смородина, глазами, черными, щеткой стоявшими волосами, очень белыми, блестевшими при улыбке зубами. Было что-то трогательное и привлекательное в его маленькой стройной фигурке и смуглом лице. На нем была не очень чистая, но вышитая рубашка, штаны из оленьего меха, заправленные в мягкие, тоже меховые лунтайчики. Рядом на песке лежала такая же куртка.
Он не очень бойко говорит по-русски, но все же из его слов и жестов можно понять, что идет он уже два дня из стойбища, откуда-то с севера, в другое стойбище, где-то южнее. И предстоит ему путь еще дня три. Говорит он об этом так же просто, как в городе говорят о том, что нужно пройти в соседний квартал. На вопросы отвечает доверчиво, прямо и открыто смотрит в глаза и улыбается простодушной и веселой улыбкой.
Было еще рано, всего около полудня. Мы вдвоем варили уху, пекли рыбу и разговаривали.
— А зачем ты идешь один так далеко по тайге?
— Разве далеко? — засмеялся тунгус. Глаза его заблестели еще больше.
— К невесте идешь? — Но он только опять засмеялся и не ответил, «Какой чудесный паренек; вот он не боялся бы идти по медвежьей тропе», — подумал я. Тунгус расспросил про экспедицию, а потом сам, — частью отвечая на вопросы, а частью от удовольствия поговорить. — рассказал, что тунгусы не кочуют в почти непроходимой, заваленной павшим лесом смешанной тайге. Они живут в светлых, чистых сосновых лесах, где легко передвигаться и много оленьего корма — белого ягеля. Идти тайгой легче и проще, чем торопиться-бежать по улицам города, и труднее заблудиться. В сосновом бору пройдет охотник, след будет виден все лето — вот и тропинка; пройдут несколько человек — дорога, а где пробежит стадо оленей или передвинется стойбище, там на много лет ляжет тракт. Память таежных жителей хорошо сохраняет все приметы, и если скажут: «Иди от большого переката на Сыму два дня до Красного камня, где прошлым годом Иван шел», — то каждому такого описания будет совершенно достаточно. Вся тайга пересечена сетью тропинок, дорог, трактов…
