Алексей Ливеровский - Журавлиная родина
Бережно уложив удочку с блестящей катушкой и противогазовую сумку со снастями, моряк отбыл.
Вечером, когда солнце пряталось за лес и рыбаки, поужинав, отдыхали, сидя на бревнах у берега, из-за дальнего мыса появился челнок гостя. Никто не мог скрыть своего любопытства.
— Ты спроси его, Федор Васильевич, — усмехнулся Осип, — берет ли муль на вертячую катушку? Коли так — ему осенью от рыбы не отбиться будет.
Мулем у нас называют маленьких рыбок; их ловят осенью в холодную воду особыми мулевыми сетями.
— Рыбка плавает по дну, не поймаешь ни одну, — отозвался Федор Васильевич и захлебнулся не то едким дымом крученки, не то смехом. Вдруг он притих и стал вглядываться:
— Что это у него в носу — вроде кто есть? Он с бабой поехал или один?
Челн моряка с разгона ткнулся в берег, двое подхватили, остальные подошли ближе и… остановились в почтительном молчании: всю переднюю часть занимала щука — хвост ее терялся под скамейкой гребца, голова свешивалась с носа. Рядом лежала вторая рыбина, много меньше, но тоже редкостного размера. Моряк первой вытащил ее и преподнес мне:
— Так сказать, за аренду вашего теплохода, — поймал у провалучей ямы.
Большую щуку моряк с трудом — с десяток рук помогали — взвалил на плечи и понес к Марье.
Больше всех поражен, пожалуй, даже обижен был Федор Васильевич. Лицо его посерело и сморщилось. Только когда моряк с рыбиной скрылся за колхозным амбаром, старик перевел дух, ободрился и сказал:
— Не! Это — не моя! Это, конечно, порядочная, да куды ж до моей-то! Моя — во-о-он с тот кормовик будет.
Очень приметный челн у Федора Васильевича — новый еще, беловатый. Я сразу узнал его утром, когда против окошка раздернулся озерный туман. На солнце поблескивал кормовик, и водяной угол далеко протянулся от тупого носа долбленки.
Мечта осталась жить.
А разве это не самое главное для человека?
Чужой
Не сообразив, что дужка котелка очень нагрелась, я взял ее голой рукой и, охнув, отбросил котелок в сторону. Вода мигом исчезла в песке, оставив облачко пара.
Николай Викторович без всякого осуждения взглянул на меня, не сказал ни слова, поднял котелок, пополоскал его у кромки озера, затем, зайдя поглубже, набрал свежей воды и вновь поставил на огонь.
Я лежал в тени прибрежной сосенки, выставив мокрые до колен ноги на солнце, и думал о своем спутнике. Все, что ему принадлежало — от карманных часов до перочинного ножика, от мельчайшего рыболовного крючочка до челна, — действовало безукоризненно. Все, что он делал, он делал обстоятельно и с толком.
Он никогда не подводил меня: не опаздывал на встречи, не хныкал при неудачах, не обращал внимания на капризы погоды. Иногда даже казалось, что невозмутимость этого человека граничит с каким-то безразличием.
Помню одну зарю. После ночной грозы, щедрой ливнем, полной грохота и вспышек молний, взошло солнце. Нежаркое, оно ласкало водную гладь, такую ровную, что виден был каждый всплеск рыбы.
Мне хотелось запеть, закричать, но, обернувшись к Николаю Викторовичу, я только протяжно выдохнул: «Хорошо!» Спутник мой неотрывно смотрел в озерную даль. Лицо его было внимательно и ясно, но он молчал.
Иногда это молчание становилось тягостным. Бывало, за все долгое утро он только попросит разок-другой передать червей или сачок, а когда начнет припекать солнце, вымолвит: «Ну что — пошабашим?»
…Котелок шумно заплескал на угли… После крепчайшей ухи из рыб, каждую из которых еще помнишь, как выловил, очень хотелось пить.
…Расстелив на песке плащ-палатку и положив под головы свернутые ватники, мы отдыхали. Вертлявая крачка, лениво покачиваясь в слоистом от жары воздухе, казалось, с удовольствием прерывала полет, чтобы кинуться в воду и поиграть с брызгами.
Я спросил:
— Николай Викторович! Вы не волнуетесь, когда тащите крупную рыбу? Такую, как последнего окуня?
Речь шла об утреннем случае.
Николай Викторович мудрил что-то с крючками и не заметил, как большой поплавок живцовой удочки качнулся, резво пошел в сторону и стал тонуть. Его снежно-белая маковка быстро превратилась в желтое пятнышко глубоко в толще воды.
Я тихонько свистнул. Николай Викторович схватил удилище и резко подсек. Леска, поднимая пузырчатый бурунчик, побежала вдоль борта.
Челн закачался. Два раза упругая нить проскальзывала благополучно по днищу челнока, и рыболов, встав во весь рост, протягивал удилище как можно дальше, утопив верхушку в воде. Один раз леска зацепила якорную цепь. Казалось, конца не будет бешеному натиску. Но вот удилище выпрямилось. Как от пароходного винта закрутились воронки, и вот он, горбатый, черноспинный окунь — у самого борта.
Я подвел сачок. Есть! По мокрому днищу звонко бил хвостом двухкилограммовый красавец…
— Вы не волновались? — повторил я вопрос.
— Бамбук, сатурн, сачок… — протянул мой приятель и сладко зевнул. — Все рассчитано…
Глухой, но мощный удар нарушил полуденную тишину и покатился, урча и повторяясь, в путаницу хвойных островов. За озером поднялась стая ворон. Николай Викторович вскочил и, захватив кормовик, кинулся в челн. Я сел на весла. Запела вода под тупым носом долбленки.
На середине большого плеса мы перестали грести, чтобы немного отдохнуть…
…Кузьма появился в наших краях неведомо откуда года три назад. У Анны, вдовы, купил половину дома, стоявшего над озерным обрывом. Здесь легко разместилось имущество, прибывшее в двух мешках на плечах покупателя и его жены, немолодой уже женщины с лицом, похожим на недожаренный блин.
Чем занимался Кузьма, как добывал пропитание, понять было трудно. Войти в колхоз он решительно отказался, ремесла никакого не знал.
Кузьма нашел в камышах старый челн и стал считать его своим, распив с бывшим владельцем — кузнецом пол-литра. Ремонт был несложен: большая дырка в носу, где выпала сердцевина осиновой колоды, была заткнута обрывком мешка, а щели кое-как заляпаны смолой.
С той поры черная посудина Кузьмы воровато шныряла по заливам, протокам и плесам нашего озера. Ни сетей, ни переметов у новосела не водилось, только ветхая охотничья одностволка да приблудная собачонка — хромая и злющая, как сатана. Отсутствие у новосела определенных занятий и видимых средств существования, к общему удивлению, на достатке семьи не отражалось. У приезжих постоянно пахло свежим хлебом, жареной рыбой, палеными перьями дичины.
На щекотливые вопросы соседок: где добыл? как поймал? не в чужие ли сети? — жена Кузьмы, отвернув от печи пылающее лицо, отвечала коротко и нелюбезно:
— Где добыл, там теперь нету… Сами сумейте.
С законом Кузьма не ссорился, имея, по нашим подозрениям, некоторый опыт в этом деле. Он действовал на самой границе закона, довольно расплывчатой у нас по причине известной вольности сельских нравов и отдаленности районного начальства.
Ну кто, в самом деле, остановит человека, который в камышовых зарослях давит со своей собачонкой нелетную утиную молодь, зимой ставит мережи на серых куропаток, бьет на разливах нерестящихся щук? Не трястись же районному милиционеру двадцать километров по глинистому проселку из-за несчастной куропатки или убитого на весенней озими зайца!
Впрочем, не все сходило гладко.
Однажды красногорские колхозники заметили, что кто-то при свете луны просматривал их сети. Только большая дистанция, а в дальнейшем отходчивость русского сердца избавили Кузьму от тяжелого и небезопасного разговора.
В другой раз дело дошло до районных властей.
Безухий кобель бригадира повадился ходить в овражек за домом Кузьмы. Бригадир полюбопытствовал и нашел зарытые под кустами требуху и шкуру лося. Приехал милиционер, но в домике над обрывом ничего не обнаружил.
В это же лето кто-то начал глушить рыбу на озере. На темной зорьке слышались тяжелые удары в укромных лахтинах. Чайки долго кружились над плесами, подбирая мертвую рыбу.
Подозрение пало на Кузьму, но поймать его не удавалось…
— Я встретил его на почте, предупредил, — задумчиво, словно взвешивая каждое слово, произнес Николай Викторович, — сказал: в озере искупаю и отдам под суд…
В Трубы — узкую протоку из Белого озера в Тихое — мы влетели с ходу. Дальше челнок повел один Николай Викторович, на кормовике, не вынимая его из воды: так делают охотники при подъезде к сторожкой утке.
Николай Викторович вынул из воды кормовик и кивком головы показал вперед. Слышно было каждую каплю, падающую с весла.
За травянистым мысом, совсем близко от нас, виднелись чьи-то плечи и голова. Высоко поднялась рука, и бутылка с дымящимся хвостиком, описав дугу, звучно шлепнулась в воду.
Скрываться дальше было незачем. Я налег на весла. Не огибая конец мыса, через розовый ковер водяной гречки мы проскочили в укромную бухту.
