Леонид Жариков - Рассказы
Только теперь до сознания Пашки дошло, почему посмеивался бандит и о каком «деле» он говорил. Петр рассказывал, что кулаки нередко опустошали отобранные у богачей дома, убивая тех, кто охранял добро.
Пашка, а за ним Володька Дед мигом влезли на чердак и, увидев деревенские брички в балке, поняли, что старик был прав.
Бандиты приближались к дому.
Когда ребята спустились вниз, старик уже запер на крючки все двери в доме, закрыл ставни в окнах. Но Пашка понимал: окна без стекол, хотя и со ставнями, — плохая защита. Он приказал забросать окна подушками, матрацами, завалить мебелью. Закипела работа, и едва успели подпереть ставни стульями, как во дворе послышались чужие голоса, топот ног и в дверь грубо застучали.
Пашка притаился за дверью рядом со стариком, который принес свое ружье и передал Пашке. На стук никто не отзывался. В дверь загрохотали громче.
— Чего надо? — спросил Пашка, стараясь придать голосу суровость для устрашения.
— Кто в доме есть? Открывай!
Пашка ответил за всех:
— Уходите, тут проживают международные дети!
— Открывай, паскуда!
Пашку задела грубая форма обращения. Надо было бы шарахнуть по бандитам из ружья, но патронов всего два, и надо беречь.
— Постучи, постучи, а мы не откроем, — ответил Пашка и велел ребятам сносить к двери скамейки, столы. Они даже зеркало в массивной деревянной раме приволокли и свалили на баррикаду.
А со двора барабанили сильнее.
— Открывай, иначе будем двери рубать!
— Только сунься, — сказал Пашка и клацнул ружьем, переломив стволы, будто заряжает их.
После угроз и окриков за дверью притихли, должно быть, готовились к штурму, позванивало лезвие топора, и вдруг раздался треск: бандиты принялись рубить створки дверей.
— Рубай веселей, — кричал кто-то.
Мадмазель Таранка, услышав треск, догадалась, что в дом пришли настоящие грабители, те, что пугали ее в темные осенние ночи. Эта опасность была куда серьезнее налета мальчишек. Поняли это и маленькие жители детского приюта, поднялся горький плач. Мадмазель Таранка в отчаянии металась по комнате, ломая руки, не зная, что делать. Она проклинала судьбу, что забросила ее в эту варварскую страну, и нет ей, несчастной женщине, ни минуты покоя, и не у кого просить защиты.
Все же она взяла себя в руки, поняв, что сидеть взаперти в столь опасную минуту нельзя. Она решила выйти из своего укрытия, сначала приоткрыла дверь и высунула голову, потом вышла сама. Ребятишки потянулись за ней, вцепившись со всех сторон в ее длинное строгое платье.
Пашка продолжал командовать, а сам искоса глядел на перепуганных чужеземных ребятишек, которые уже не со страхом, а с мольбой и надеждой поглядывали на него, своего спасителя. Пашке стало жаль малышей, и он почувствовал ответственность за их маленькие жизни.
Мадмазель Таранка подбежала к Пашке. Она поняла, что он и есть старший.
— Мсье, мсье, — говорила она и трогала Пашку за рукав. Виновато улыбаясь, она поглядывала на ребят, как бы спрашивая, как зовут этого отважного юношу.
Кто-то догадался и подсказал:
— Пашкой его зовут.
Мадмазель Таранка коснулась рукой Пашкиного плеча:
— Мсье Пашка, мсье Пашка…
Она силилась что-то подсказать, сыпала непонятной французской речью, и Пашке надоело.
— Переведи ребятишек в подвал, — скомандовал он и спросил у Мадмазель Таранки: — Подвал у вас есть?
Но та не поняла и опять залопотала по-своему. Пашка махнул рукой.
Бандиты стали ломиться и в другую дверь, со двора.
— Открывай, душу вытрясем! — гремел за дверью голос, и Пашка догадался, что это кричал сам Чирва.
Потом послышался их разговор:
— Микола, они оттуда двери подперли.
— А ты рубай! — И с новой яростью застучал по дверям топор.
Приютские ребятишки заплакали, и Пашка растерялся, не зная, как успокоить малышей.
— А ну, не распускать слюни! — прикрикнул он. — Таскайте мебель!
Грозный окрик подействовал на детишек. Они дружно принялись таскать к дверям кто стул, кто одеяло, кто красивый кувшин, расписанный цветами, и складывали в кучу. Вот уже целая гора вещей выросла у двери, едва не достигая потолка. На самой верхотуре стоял Володька Дед и принимал, что ему подавали.
Пашка тоже взобрался наверх и оттуда крикнул в прорубленную бандитами щель:
— Эй, уходите, а то стрелять буду!
— Мы из тебя сейчас котлету сделаем, — раздался в ответ сиплый голос.
Пашка выставил дуло стариковской берданки и выстрелил в темноту. За дверью послышался разговор:
— Батька, они стреляют.
— Тащи солому, мы их зараз поджарим.
Уже была изрублена в щепы одна створка двери, трещали петли на второй, но вход надежно преграждала баррикада. Иногда она, сотрясаясь от ударов, начинала шататься. Казалось, вот-вот рухнет героическая оборона, бандиты ворвутся в дом, но Пашка держался крепко.
Бандиты были взбешены, а может быть, они чувствовали, что со стороны рудника придет помощь осажденным, поэтому торопились взломать двери и проникнуть в дом.
Ребята стойко оборонялись. Но вдруг затрещала ставня и в окне показался бандит в капелюхе, может быть, сам Чирва. Володька Дед подхватил медного Иисуса и метнул им в грабителя. Пашка разрядил в бандита второй патрон. Тот упал; зазвенел оброненный топор.
Вслед за первым налетчиком показался второй. Он спрыгнул с подоконника и, прежде чем Пашка успел зарядить ружье, рубанул его топором по плечу. Верка закричала, а Володька Дед выхватил у нее кочережку и, крякнув, ударил бандита по затылку. Тот упал на колени, обхватив голову руками, и медленно свалился на пол.
А Пашка Огонь лежал среди обломков мебели, обливаясь кровью. Он зажимал рукой рану, но кровь сочилась сквозь пальцы, текла по разорванному рукаву.
Упал боевой дух защитников. Малыши при виде крови в ужасе разбежались. Мадмазель Таранка сложила руки на груди и приготовилась принять смерть. Но бандиты почему-то молчали, прекратили штурм дома. Вдали послышалась перестрелка. В разбитом окне показался Мишка Аршин и радостно закричал:
— Хлопцы, выходите, наши пришли!
Немало времени и труда потребовалось красногвардейцам, чтобы разобрать баррикаду и войти в дом.
Председатель ревкома стоял над раненым братишкой, окруженным приютскими детьми. Разговаривая каждый на своем языке, малыши плакали, но уже не от страха, а от жалости к благородному и грозному своему защитнику — мсье Пашке.
А он, шахтерский сын, лежал бледный от потери крови. Мадмазель Таранка примчалась с пузырьком йода, с бинтом, опустилась перед пим на колени и, осторожно перевязывая рану, лопотала что-то матерински ласковое. Может быть, она восхищалась Пашкиной волей или выражала удивление, почему этот бедный русский мальчик шел на смерть за них, совсем чужих ему людей? А может, она разговаривала с собой и уже не ругала «варварскую страну» Россию, а благодарила ее… Кто знает, что говорила воспитательница детского приюта, только, закончив перевязку, она склонилась над Пашкой и легонько погладила теплой ладонью его высокий бледный лоб.
Пашка лежал закрыв глаза, а доблестное его воинство, изорвавшее в бою и без того драную одежонку, стояло над своим командиром в молчаливой верности.
— Расстелите на полу шинель, понесем его на руках, — сурово проговорил Петр.
Пашка открыл глаза, поглядел на всхлипывающую Верку, на столпившихся приютских ребятишек, узнал брата и глубоко вздохнул.
— Ну, что хочешь сказать, баламут?
— Петро, ты им здесь коммуну сделай, — сказал Пашка, передохнул и продолжал: — Коммуну устрой международным детям, чтобы они не играли на музыке «Боже, царя храни»…
1960
ШАБЛЯ
Степь полыхала зноем. Над курганами, поросшими молодой полынью, дрожал и переливался горячий воздух, а в небе, густом от синевы, стояли сугробы облаков нежной белизны.
Шел май девятнадцатого года. Войска молодой Советской республики вели в Донбассе тяжелые бои. Деникинцы перебросили в шахтерский край подкрепление — конный корпус генерала Шкуро, усилив и без того мощный ударный кулак из отборных дивизий.
Войска Красной Армии, утомленные до предела непрерывными схватками с врагом, поредевшие от потерь, стойко сражались за каждый клочок земли.
Кавалерийский эскадрон Семена Чалого, сформированный из разрозненных партизанских частей, в ожидании приказа из штаба полка расположился в глубокой балке, в десяти верстах от шахты «Мария», занятой противником.
Пологие склоны степной балки заросли кустами шип-шины. Бледно-розовые цветы, слегка поблекшие от полуденного зноя, усыпали колючие ветви, и такой дурманяще-сладкий аромат плыл от них, так празднично было вокруг, что казалось, нет никакой войны, а есть жизнь, есть весна, несущая обновление.
