Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице
— А мы тебе много не дадим, — под смех рыбаков сказал Иван Степанович. — Давай не задерживай посуду!»
Вспомнив все это, Иван Степанович глубоко вздохнул и сказал:
— С бухты-барахты не решишь. Серьезное дело-то.
— Совершенно правильно. Очень серьезное дело. Можно сказать, доверяем молодую жизнь. Поэтому к вам и обратились. Надеемся, — сказал инструктор.
— Не ломайся, — сказал председатель и подвинул ему для пепла коробку из-под скрепок. Сам он не курил.
— Да разве я ломаюсь... Дело-то непривычное, но если во мне такая нужда, то, что ж, я согласен, — ответил Иван Степанович и затер окурок о ладонь.
— Вот и хорошо! — облегченно сказал председатель. — Как прогноз на улов?
— Так ведь если западный подует, тогда рыба заходит, а при восточном она стоит, сам знаешь.
— Это верно. К тому же похолодание обещают.
— Похолодание ничего, хотя тоже отражается. Но главное, чтоб ходила. Чтоб не было восточного.
— А у тебя и при восточном случается добрый улов.
— Так это потому, в каком месте поставишь сети. Бывает, ближе к эстонскому берегу, а бывает, к Горбам или к Раскопели.
— Ну вот, видишь, есть у тебя и опыт и знания. Вот и надо все это богатство передать молодежи. Не уносить же с собой на пенсию.
— Да чего ты все «пенсия», «пенсия»! — не выдержал Иван Степанович. — Я, может, до семидесяти лет буду работать!
— Совершенно правильно, — сказал инструктор, — и еще не раз посоревнуетесь с тем же Александром Мельниковым.
«Тогда на кой мне и знанья ему передавать?» — хотел было сказать Иван Степанович, но сдержался.
— Значит, договорились, Иван Степанович, — сказал инструктор и подал руку.
Рука у него была хотя и небольшая, но крепкая. Чему подивился Иван Степанович.
Поворочавшись еще в постели, он закурил и стал думать о том, какие осложнения принесет ему новая забота. До вчерашнего дня все было просто и ясно. Рыбные места он знал. Знал и ход рыбы в зависимости от погоды и времени. Недаром же его бригада всегда была на первом месте.
— И как ты угадываешь, где рыба табунится? — другой раз спрашивали его.
— А я не угадываю, а знаю, — отвечал с задором Иван Кириллов. — Кто угадывает да гадает — тот не рыбак.
— Так хоть научил бы. Ты-то навряд сам дошел.
— Дед да отец натаскивали. Чтоб из роду в род передавал.
— Ну вот и натаскай.
— Да ведь ты мне не внук, а чужая собака не в нашем огороде. Зачем мне это?
А теперь, значит, все надо будет открыть Сашке. А кто мне Сашка? И тут Иван Степанович подумал о сыне. Вот ему бы все давно открыл. Да далеко сын. В Сибири. И не думает прибиваться к родному берегу. Даже в отпуск и то все реже и реже навещает. Так что, конечно, если здраво подумать, то не для кого и хранить свои знания да опыт. А Сашка что ж, он паренек старательный. К тому же после армии не затерялся где-либо, а домой вернулся, в родные края. Это тоже надо учитывать... Не то что мой. Чего променял свою землю на Сибирскую? Чем она лучше? Тут одно Чудское чего стоит! А Сашка паренек правильный. Только надо будет оговорить: как овладеет уменьем, чтоб в другую бригаду перевели. Чтобы в другом квадрате ловил, а не ползал по моим местам. Пусть там открывает новые кормежки. А вообще-то, даже занятно потягаться с ним — кто кого переловит! Ну, на всякий случай не все уловки да догадки, как рыбные места находить, надо выкладывать. Кое-что можно и для себя оставить. Но тут же Иван Степанович эту мысль отбросил. Если уж тягаться, так на равных. Негоже парнишку обманывать. Пускай уж как полагается быть, чтоб не было потом совестно...
Иван Степанович представил, как он будет уходить в море (Чудское он всегда называл морем), зная, что Сашка там, и как по-иному у него пойдет работа. Тогда мало будет только выполнить план или взять лишку, надо будет и обскакать молодого бригадира. От такой мысли Ивану Степановичу стало занятно. Он сел на постели. Снова закурил.
— Дымишшу-то напустил, — недовольным голосом спросонья сказала жена. — Хоть бы фортку открыл.
Он открыл форточку и вышел на крыльцо.
Воздух был чист и свеж. На востоке яснело. По всему заполью в низинах белел туман. Было тихо, лишь где-то неподалеку, в густых ветвях краснотала, четко и уверенно щелкал соловей.
«Да, конечно, надо будет Александру объяснить все. Без утайки. В конечном счете все в одну корзину идет». Но он тут же вспомнил, что не только своим уменьем да знаньем другой раз превышал план. Случалось, ставил мережи и в дни нереста в прибрежье, когда рыба как дурная валила к тростникам. И он перекрывал ей путь. И сходило такое дело... Теперь же — Иван Степанович осуждающе покрутил головой, — теперь же как-то вроде и нехорошо будет таким делом заниматься. Да и не учить же парня дурному. Правда, дурное-то от случая к случаю, но все едино, что уж не красит, так не красит...
«Вот дьявольщина, а! — усмехнулся Иван Степанович. — Ловко получается, ерш тебе в нос! Вот тебе и наставник!» Но вместе с чувством некоторой досады где-то рядышком устраивалось и другое чувство — не то чтобы гордости, но хорошего, душевного удовлетворения: что-ничто, а все же, значит, немало уважают, если попросили быть наставником. Наиболее сознательным определили. А что, так оно и есть, разве не сознательный? По большому-то счету председатель все видит, все понимает, хитрая бестия!
Еще было рано. Еще можно бы часок и соснуть, но Иван Степанович не уходил с крыльца. Он неотрывно глядел в синеющую даль Чудского, чувствуя, как сердце охватывает что-то незнакомое, обновляющее.
Чудское же, огромное, теряющие свои границы, было хорошо ему видно. Оно сливалось с небосводом, таким же еще ровно бесцветным, как и оно само. И тихо было на нем, словно оно отдыхало и набирало силу перед новым большим днем.
1977
РАДИ ЗЕМЛИ СВОЕЙ...
Не понимала старая Пелагея, как это можно отдать дом, сад с огородом, отдать бесплатно, да не своим, а чужим, и поэтому не верила, и глядела на старика Купавина с косоватой усмешкой, и по-за спиной говорила другим, что хоть он и отдал дом новопоселенцам, да только не задарма, а получил денежку, но велел молчать, чтоб разговоров ненужных не было. А то ведь интерес и дальше пойдет: за сколько продал, да сколько запросили, да все ли деньги сполна отдали, а может, в долг? А к чему ему такая болтовня. Не к лицу она ему, старому коммунисту, бывшему председателю колхоза. Так думала и не верила даже и тогда, когда новопоселенцы заверяли ее, что ни копейки не взял Иван Игнатьевич, что даже и заикаться о плате не велел.
— Да почему же это такая к вам милость да доброта у него? — качала в недоверии головой Пелагея. — Кто вы ему? Добро бы родня какая.
— Да верно вам говорю, ни копейки не взял. Я уж и то: зачем обижаешь нас, Иван Игнатьевич, не нищие мы. Сразу не сможем, по частям выплатим, — говорила Елизавета Михайловна, мать молодого хозяина, еще крепкая тетка, и хоть показывала себя как бы и обиженной, но в глазах у нее плескалась радость, и тогда на Пелагею нападало сомнение, — пожалуй, и впрямь Купавин отдал задарма. Но тут же, в силу старой крестьянской привычки за все свое держаться цепко, опять не верила, чтобы человек в здравом уме и памяти, вот так вот — ни с того ни с сего взял да и расстался добровольно со своим хозяйством.
— Ой, Палаша, да куда ему одному-то? Ну-ко — и сад, и огород — такое хозяйство! Где ему управиться-то? Вот если б Луша не умерла, так, может, и не расстался бы, а коли один, так куда ему?
— Ага-ага, верно, бабонька, верно, куда ему таку обузу, ага! Но только ведь и продать можно. Деньги-то когда лишними были? Небось места не пролежат. А он взял да и отдал. Да ни в жизнь не поверю. Вот режь меня на кусочки, не поверю. Эка добрый какой! А ты знаешь, у него ведь сын есть с двумя детьми. Сгодились бы денежки им. Как бы еще сгодились-то! Ой, не говори, мать, не говори. Не верю я, и все тут!
Пыталась Пелагея и у самого Купавина выпытывать, как это он так расщедрился, что вот взял да и отдал все свое хозяйство чужим людям.
— Да какие ж они чужие, если к нам приехали. На нашу землю, — отвечал с холодной усмешкой Купавин, и взгляд у него был осуждающим.
— А вот возьмут да и продадут твой дом со всем придворьем, да и уедут, тогда как — свои аль чужие? — со старушечьей непреклонностью говорила Пелагея.
— Зачем же им уезжать? Теперь у них все есть. Это мы начинали с азов. А они будут начинать свою жизнь с ходу.
— Да им-то, может, и так, а вот каково тебе-то в шмелевской халупе?
— Почему же в халупе? Домишко как домишко. Правда, невелик, да ведь мне больше-то и не надо.
— Ой, что-то не верится, Иван Игнатьевич, что вот так вот ты взял да и распрощался со своим домом. Убей — не верю! — и для убедительности взмахивала рукой и даже ногой пристукивала.
— Зачем же мне тебя убивать? Живи, Пелагея, живи, да подольше. Тогда и я еще поживу.
— Это как же тебя понимать? — жмуря на него подслеповатые глаза, спрашивала старая Пелагея.
