Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

Также не укладывалось у меня в голове, что две старые крестьянки держат в доме корову и не доят ее. Ценность буренки всегда составляло молоко. Единственная мера ее полезности. На похоронах Терезы я стал расспрашивать Тайгу, как могло такое случиться. Сестрино чадо пожимало плечами. Потом вспомнило, что однажды несколько лет назад старушки случайно зашли на ферму. Мужу Тайги там что-то понадобилось, и он остановил машину возле коровника.

Первой из машины вылезла Стефания.

— Пойду погляжу, как живется скотине в этих колхозных хлевах.

В тот год все лето и всю осень шли дожди. Мокрые, водянистые корма в силосных ямах и хранилищах для сенажа прокисли. Людей мутило. Коровы и те отворачивались. Но куда денешься — есть что-то надо.

Старухи своими глазами увидели, как еще неродившегося теленка привязывают к трактору, чтобы вытащить из материнского чрева.

Захудалая, прокисшая ферма произвела на тетушек Стефанию и Терезу настолько жуткое впечатление, что они долго не могли произнести ни слова. Наверное, потому прибежавшую с Белого болотца телочку приняли за божий подарок, который надобно оберегать и лелеять. Чтобы хоть одна коровенка на свете получила от жизни все, что пожелает. Как знать, может, отношением к Звездочке старушки выражали свой протест против нерадивости, которая, помноженная на бесчисленные беды дождливого лета, довела стадо до такого убожества.

С того раза Стефания с Терезой к ферме близко не подходили, а разговоры Тайги и слушать не хотели. Повторяли, как заведенные:

— Это издевательство над скотом.

Их вовсе не интересовало, что за минувшие годы в центре построили с десяток жилых домов, поскольку колхоз попал в список экономически отсталых хозяйств, нуждающихся в помощи. Далеким, непостижимым осталось для них понятие — агропромышленное объединение. За Белым болотцем не знали, что объединение с помощью всеобщей заинтересованности в конечном итоге не только вычистило хлева, но и прогнало пьяниц-доярок, которым было все равно, сам теленок является на свет или его вытаскивают трактором.

У старух за Белым болотцем была своя коровенка. И она жила как потомок древних вольных туров.

В тот день, когда у меня опустилось ружье и Терезу сразил последний удар, приехала пожарная машина. Мощная струя воды в два счета выбила Звездочку из сил. Потом пришел Ешка Килпис и сделал все честь по чести. Без ружья. Просто. Как положено.

ЕЦИТ

Что представляет собой птицефабрика, Виестур Лапа не знал. Он ею не интересовался. У колхозного электрика и так голова идет кругом от коротких замыканий, перегоревших анкеров и кабелей. Зачем занимать мозговые извилины еще мыслями о фабрике. Глупее занятия Виестур не мог представить. И вообще, если сгоняют вместе тысячи кур, то почему птичий двор сразу называют фабрикой? На фабрике штампуют и точат. А из чего штампуют кур? Яйца еще куда ни шло. Положим, по одной трубе можно пускать желтки, по другой — белки. И те и другие разом впрыснуть во влажную оболочку, чуть подержать на жару, и глянь — яйцо готово.

Шутка, конечно. Но добавить к этому ему было нечего. И вот настал день, когда он должен был во всем этом разобраться, обследовать все, как говорится, воочию и на ощупь.

Виестур Лапа, дипломированный инженер-электрик со средним образованием, попал на фабрику благодаря женитьбе. Арита с часу на час ожидала своей очереди на квартиру, и электриков принимали на работу с распростертыми объятиями. На производстве, мол, все лишь на них держится.

Лапа вовсе не прозябал и в колхозе. Жил в родительском доме, зарабатывал хорошо, с обязанностями справлялся. Но любовь выдирает из почвы и не такие корни.

Пока оформляли документы, Виестур ходил смущенный. Он принадлежал к категории послушных комсомольцев и опасался, как бы его не сочли летуном, поменявшим родное хозяйство на материальные выгоды. Никто, впрочем, его не попрекал. Арита за сортировкой яиц дослужилась на фабрике до звания передовика. Колхоз ничего подобного предложить ей не мог. В конце концов, все понимали, что квартиры с неба не падают.

Жилой квартал фабричных работников, по сути, был не чем иным, как разбухшим колхозным поселком. Только народ здесь одевался шикарней, как бы подчеркивая этим свою принадлежность к городу.

То была и в то же время не была деревня.

Птицефабрика, ежели вдуматься, заведение самое что ни на есть сельскохозяйственное. Однако разделение на зоны и цеха, покрытые асфальтом площадки и вокруг всего этого забор сразу же уподобляли ее промышленному предприятию.

Ничего дурного сказать о своей работе Виестур не мог. Но он был человеком деревенской закваски. В колхозе ведь как? Захотел — начал работу раньше, кончил позже. По надобности. Крестьянин всегда приноравливался к солнцу, к ветру, к дождю. Когда требовалось поднажать, нажимал.

На фабрике — прибежишь пораньше, будешь путаться у других под ногами. Задержишься — начнут поглядывать с подозрением. Словом, тут было принято от гудка до гудка. Случался, конечно, и сверхурочный ремонт, когда сменные рабочие не успевали сами залатывать повреждения. В таком крупном предприятии каждый день что-нибудь ломалось да портилось.

Виестур в часы аварий расцветал. По телу пробегала бодрящая дрожь. Умом он понимал, что всякая порча — так или иначе — беда. Но не мог ничего поделать с собой. Радоваться, скажем прямо, не радовался, но ощущал внутренний подъем. Такой же азарт захватывает крестьянина в сенокосную пору, когда по небу расползаются черные тучи и надвигается дождь. Если при этом на лугу лежит высушенное благоуханное сено, то за неполный час можно провернуть столько, сколько иной раз не одолеешь за полдня. И когда за последней охапкой тебя настигают первые капли, в мышцах играет такая силища, что кажется — ничего не стоит повторить все сначала. Это непередаваемые мгновения, и из них складывается век деревенского жителя.

На фабрике этой радости единоборства недоставало. Лишь аварии вышибали из однообразного течения времени.

Виестур отвечал за вентиляционные устройства. Оставаться без пищи в бетонных помещениях куры какое-то время могли. Но если заклинивало подачу воздуха, это была катастрофа, от которой жди наихудшего.

При знакомстве директор сказал:

— Будете поддерживать жизнь.

Поддерживают огонь в печке.

А жизнь?

Виестур мгновенно представил больницу, где в особой камере лежит подключенный к сложной системе человек. Больной медленно угасает, а клубок проводов упрямо поддерживает в нем жизнь.

Когда Виестур обошел фабрику, он пал духом. Даже говорить не хотелось. Тысячи кур. Миллионы яиц. Заточенная в исполинских машинах пернатая живность, при виде которой одну отдельную птичью жизнь воспринять невозможно.

Несушки содержались в металлических клетках. Механизмы ссыпали корм, и тысячеголовый дракон клевал, клевал… и нес яйца. Гнезда, собственно, не было. Вместо него проволочная сетка. Яичко докатывалось до скользящей ленты — и все дела. Куры толкали, друг друга, отпихивали. В тесноте им толком и развернуться нельзя было.

На совещаниях никто не говорил:

— Вчера куры снесли…

Докладывали:

— Вчера мы произвели…

Со временем Виестур притерпелся. Он стал воспринимать кур как некую яйценосную массу, которая быстро сокращается и которую после определенного срока заменяют другой. Точно отслуживший механизм.

Иногда, правда, накатывала тошнота.

Если в металлической клетке у какой-нибудь несушки появлялась болячка, другие сестры, не ведая жалости, жадно набрасывались на нее. Возможно, давала себя знать естественная потребность. Догадка о живом червяке, которого птице положено клюнуть. Кто знает. Копошиться и самим найти что-нибудь негде. На полу худо-бедно можно хоть когтями поскрести. А чем заниматься на проволочной сетке? Тут позволялось лишь пить, есть да нестись. Нельзя было даже посидеть на шестке. Спать полагалось — припав к той же металлической сетке, которая пропускала через себя только помет.

Виестур знал, в каких помещениях производят больше, в каких — меньше. И уже не позволял себе глупостей — не говорил, что куры несутся.

Скоро Лапе казалось, что он весь пропитан тошнотворным приторно-сладким духом. В столовой он на курятину смотреть не мог, стал отказываться от самых вкусных блюд.

Если случай сводил Виестура с бывшими товарищами, он рассказывал, как заправский фабричный рабочий:

— В прошлом месяце мы произвели сверх плана столько-то яиц. Говорят, премию дадут.

Электрик стал равнодушным к заточенной в клетках яйценосной массе. Такова работа.

Но человек остается человеком. Кого-то поласкать, потрепать по шее надо. Мало ли рабочих, провозившихся на фабрике целый день с живыми существами, придя домой, подставляют плечи под собачьи лапы? А сколько их гладит кошек? Кто считал?