Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля
— Ты, брат, как с неба свалился. Хоть бы написал.
— Вместо письма сам приехал.
— В отпуск?
— Нет, насовсем.
— Ну, это здорово! Это хорошо, что насовсем. А что тут делаешь?
— Да вот ищу, на чем бы уехать в Сявалкасы.
— Значит, я как раз кстати. Видишь ли, как говорит наш секретарь райкома комсомола Александр Петрович Завьялов, я теперь вожак сявалкасинской молодежи. И вот как вожака меня вызвали на партактив. Ну, а поскольку актив-то не комсомольский — я думаю, ничего страшного не произойдет, если я немного посижу да и уйду.
— Не торопись. Я могу и подождать. А то еще, чего хорошего, от товарища Завьялова нахлобучку схлопочешь.
Володя улыбнулся:
— Главное — зарегистрироваться, и никакой нахлобучки. А собрания, признаться, оскомину начинают набивать. Вчера только закончился двухдневный семинар, а нынче, видишь, — снова в район… Да! Все хочу спросить: а где твои вещички, не так же вот, руки в карманы, приехал, надо думать?
Павел ответил, что вещи здесь, в райкомовской раздевалке.
— Тогда выноси и укладывай в сани, пока я там буду отмечаться.
Провожая взглядом убегающего Володю, Павел подумал о том, что, конечно же, его друг детства (с Володей они учились вместе с первого класса) за те годы, что они не виделись, изменился: раздался в плечах — вон как натянулось пальто на лопатках! — возмужал, но вместе с тем остался все тем же Володей, какого он знал раньше — горячим, порывистым, веселым.
Привязав коня и задав ему сена, Павел отправился за чемоданами.
4
Говорится: белый, как снег. А про мартовский снег уже не скажешь, что белый; уплотнился, с южной стороны подтаял, потемнел. Но все равно горит, искрится на солнце, будто поле усыпано мелкой стекольной пылью.
— Если ехать по шоссе, — Володя поудобнее устроился в санях, подобрал вожжи, — через каждые две минуты придется сворачивать на обочину. Машины дыхнуть не дают. Да и конька только-только приучили к упряжке, совсем еще глупый: видишь, как выехали, не переставал бежать… Так что поедем через лес: и прямее, и теплее. Как это старики говорят: лес для человека — половина тулупа.
Лес начинался сразу же за поселком. Дорога была узкой, от частых ударов грядками саней кора на ближних деревьях ободрана, но ехать этим узким лесным коридором было куда интереснее и даже как-то уютнее, чем просторным шоссе.
— Да ты садись половчей, чего на коленях выстаиваться, — балагурил Володя. — И соломы не бойся, приедем — отчистишь свой костюм.
— Я вот на лес гляжу, — сказал Павел. — Поредел, и заметно поредел. На этом месте, помнишь, какие сосны росли?
— Леспромхоз… Теперь ведь пилят не по старинке. Техника! Смотришь: за два дня и нет, как не бывало, целого квартала… Фу, черт, в рифму начал говорить, впору за стихи приниматься… Ну, да ладно, обожди ты со своим лесом. Я тебе доскажу…
Володя подвинул в передок саней сбившиеся чемоданы, привалился к ним плечом.
— Призывался я, как ты знаешь, на другой год после тебя. Ну и ничуть не сомневался, что попаду на Службу в столицу нашей Родины Москву. Во сне уже не раз стоял часовым у Мавзолея Ленина. И дальнейшее все было ясно как день: жить после службы останусь в Москве, женюсь на красавице москвичке и так далее и тому подобное. А на станции посадили в поезд и — ту-ту! — на восток. Вот тебе и Москва! Ну, ты знаешь, я человек легкий, подолгу предаваться всяким переживаниям не люблю. Восток так восток. И плох ли Свердловск, Омск, Томск… Однако же и эти города прошли мимо нас, как Азорские острова. Три недели ехали товарняком, а потом на самолет и — на север.
Павел слушал Володю и вспоминал свое начало службы…
Их эшелон шел на запад, и они тоже гадали, где остановятся.
— Окончил школу сержантов, — продолжал Володя, — и меня двинули еще дальше: сразу же, одновременно и на восток и на север. Словом, так далеко, что дальше уже и некуда. Зимы там не так чтобы очень морозные, терпимые. Но уж если начнутся бураны — целая неделя. Или наступит полярная ночь, — кажется, что уже вовек не увидишь светлого дня. Луну ждешь заместо солнца. А ведь надо и в наряд на границу ходить, и вообще службу нести. Хотя иной раз и подумаешь: кому взбредет в голову тут переходить границу, кому захочется идти на верную смерть?! Отбудешь свой наряд — свободен. А только куда пойдешь, в какой такой город или хотя бы просто поселок? Ни того, ни другого нет…
Павел служил рядом с большим городом. Но город этот был чужим, И в увольнение они ходили тоже не так часто.
— Наконец-то солнце взошло. Радуешься. Но уж если оно взошло, то несколько месяцев и не заходит: и попробуй тут разбери, где день, а где ночь. Да и тепла от того солнца на три копейки: вышел в гимнастерке — с солнечной стороны тепло, а с другой — мороз пробирает. Словом, как у нас вот в такое время… Вот тебе, Володя, говорю, и Москва! Ну, правда, — Володя тряхнул головой, улыбнулся, — вернулся оттуда настоящим полярником. Вот видишь, — и он протянул голые руки. — Даже в морозы варежки надеваю редко. Наши холода, после той закалки, меня уже не берут. Даже рыбачить на Сявал[4] хожу в таком же вот виде.
— Действительно, закалка! — Павел тоже улыбнулся.
— Однако же вроде бы и далеко я был, а повидал мало. Ты вон и в Германии был, и Казахстан изъездил. А я все в тех же Сявалкасах. Обзаведешься семьей — и вовсе из села носа не высунешь… Ну, ладно, я все про себя да про себя. Ты расскажи. А то все слышишь: «целина» да «целина». Как она там поживает, эта целина?
Павел подумал: нелегкий, непростой вопрос. И ответить на него нелегко и непросто.
— Да что целина! «Целина — дешевый хлеб». Да только местами распахали неразумно, черные бури уже начинают гулять по целинной степи… И заботой — не скажу про другие совхозы, не знаю, — а в нашем главной заботой было — побольше вспахать и засеять. Как убрать, где сохранить хлеб — об этом начинали думать уже тогда, когда хлеб или оставался в поле, или мок под дождем…
Непростой это вопрос: целина. Может, и зря он так подробно рассказывает Владимиру. Все равно что-то он поймет, а что-то и нет. Это надо видеть самому.
— Директором нашего совхоза был отставной генерал. Заметь, не агроном, а генерал. А основной состав рабочих — мы, танкисты. Целым батальоном демобилизовались. Хорошо? Вроде бы хорошо. Только сельское хозяйство на приезжем народе не поднимешь: нынче один уехал, завтра другой…
— И ты удрал?
— Как хочешь понимай. Из однополчан нас осталось человек тридцать, не больше, вместе с генералом, нашим бывшим комдивом. Да и он московскую квартиру не бросил… И если бы ты знал, как я соскучился по родным местам! И вот этот лес, н поля наши, сявалкасинские, даже во сне не раз виделись… Да, а чего ты молчишь, про колхоз наш ничего не говоришь: как он и что?
— Хвалиться, может, еще и рано, но не то, что прежде: силенки прибавилось…
Лес оборвался, дорога пошла заснеженными полями. Жеребчик потрухивал легкой рысцой, отбрасывая в передок комья снега; пели свою монотонную песню полозья, а еще и сидел рядом старинный друг. И от всего этого на сердце Павла становилось светло и радостно. Временами возникала в памяти Галя, и опять начинало щемить в груди; но за разговором другие мысли и другие картины постепенно заслоняли ее образ, и к Павлу снова возвращалось тихое радостное умиротворение.
— Вставать на ноги колхоз начал с приходом Трофима Матвеевича, — продолжал Володя.
— Трофима Матвеевича? — переспросил Павел.
— Да, только ты его вряд ли знаешь… Немного крутоват, и мужики его за это недолюбливают. Многие по зимам уходят шабашничать на сторону или в райцентр — сам видел, как он расстроился. А женщины говорят, что Сявалкасы еще не видели такого председателя. Рабочего человека ценит, а уж если что обещает — обязательно сделает… Ну, а уж если в районе на каком совещании выступит — со смеху уморит, хотя и не просто байки рассказывает, а начальство критикует. Этим он и меж других председателей авторитет высоко держит. Правда, в народе говорят, что жену свою Марью слушается и бригадиров по ее усмотрению подбирает… Да, Марью-то ты уж точно знаешь: наша, сявалкасинская.
— Она же в райцентре жила.
— Переехала. Отец с матерью у нее в один год померли, дом-то пустовал, вот они и переехали.
— А комиссаром, партийным секретарем кто? — поинтересовался Павел.
— Виссар. Трофим его из леспромхоза перетянул и на легковушку посадил.
— Во-он что, — протянул Павел. — Тогда, значит, того Трофима я нынче видел… Только чего же ты не с ними вместе приехал?
— Люблю быть подальше от начальства, — захохотал Володя.
— Солдатское правило!
— Здоровее будешь и дольше проживешь.
Да, старый друг мало изменился: все такой же весельчак и балагур. Его еще в школе звали комиком за умение копировать учителей. У него и лицо с небольшим вздернутым носиком такое, что поглядишь и невольно улыбнешься. И когда рассказывает что-то — неважно, смешное или не смешное, — все равно все смеются.
