Константин Абатуров - Тихая пристань
К утру весь лес был прижат к берегу и намертво закреплен тросами.
Буря затихла. Сплавщики разожгли большой костер на берегу и стали обсушиваться. К Петру, сидевшему у огня и отжимавшему портянки, подошел рыжий:
— Закури, дорогуша. Я сухонького из избушки принес. — Сам он и цигарку свернул. А когда тот жадно затянулся, закивал: — Кури, кури, я еще привесу.
Должно быть, по-другому он не умел благодарить. Но тут подошел к Петру старый Ефим.
— Похвально ты, Лексеич, сплавное крещение принял. — И прикрикнул на рыжего: — А ты еще ворчал!
— Не брани его, добрая душа. Я и сам вначале всего побаивался. А теперь…
Глаза его заискрились. Он поверил в свои силы и доброту новых товарищей.
Через несколько дней табор снялся. С тех пор Петр Федотов ни разу больше не виделся с грозным старшим. Но иногда он вспоминал его. По-прежнему он представлялся ему человеком дерзким и властным, не терпящим ослушания. Но, как и всякий труженик, он ценил в нем и то, что шло от умельства. А умел Игнат немало. И, наверное, поэтому стал вожаком в таборе. Мог он и добротно коня подковать, и приготовить живительное снадобье для больных — травы какие-то находил в лесу, и утихомирить любого буяна жеребца. Норовистых трехлеток объезжал только он. Сколько бы ни бесился жеребец, а Игната сбросить не мог. Как клещами, впивался он кривыми ногами в бока коня и бил его плеткой до тех пор, пока тот не полетит что есть духу.
Да, плеткой он умел орудовать. При воспоминании о ней Петр и сейчас еще как бы ощущал боль в плече и на шее. Где он, Игнат, теперь кочует? Сейчас ему уже за пятьдесят. Небось в курчавую бороду вплелась седина. Норовистых лошадей он мог укрощать, а укротил ли свой норов? Неужели не расстался со своей плеткой? И неужто не надоело ему кочевать? Эх, Игнат, Игнат…
Вспоминал он и Василька. Все виделись его задумчивые глаза, когда Василек глядел на него тогда с берега. И корил себя за то, что не позвал с собой. Авось бы и он стал плотогоном. Здесь, на реке, хватило бы простора, о котором он тосковал.
Сам Петр Алексеевич все эти годы будто по лестнице поднимался. Плотогоны не только дали ему работу, но позаботились и о жилье. В палатке прожил лишь до осени, тогда сам начальник вручил ему ключи от новой квартиры в центральном поселке, что вытянулся вдоль крутого берега реки. Осенью дочь пошла в школу. Нашлось дело и жене — ей доверили охрану плотбища.
Сегодня Петру Федотову вспоминалось все. И то, как он впервые взял в руки багор, и как поехал на лодке сопровождать молевую древесину, и как связывал первый многотонный пучок бревен на воде, и как под началом Ефима Кряжева встал на формировку первого плота. Спасибо старому: научил на славу мастерить плоты. Он же, Ефим, благословил его и на бригадирство. Так и сказал:
— Способно прошел ты, Петро, все сплавные науки. И в хватке тебе не откажешь. А потому и вставай во главе бригады.
И даже обнял его и расцеловал по русскому обычаю — троекратно.
Нет, не ошибся он, что ушел из табора и стал плотогоном. Полюбились ему лунгенские сплавщики. Полюбилась и река своей буйностью в короткое время водополья, степенностью в тихие лета — качествами, которыми обладал и он сам.
Сегодня он вновь вспомнил о старшом, Игнате, и мысленно спорил с ним: «Не прав ты, старина, что цыганам дороже всего вольное кочевье, сладость его дыма. Знаю я эту сладость!»
И все же он удивлялся: как могла пробудиться в нем жажда к труду, кто ее разбудил? Конечно же, они, русские друзья, они научили его любить труд и вдохнули в его душу уверенность, что человек все может.
* * *Человек! Это слово Петру Алексеевичу хочется повторять много раз. Здесь, на Лунге, он, цыган, и стал человеком. Вот какой у него сегодня юбилей! Он еще раз оглядывает реку:
— Ого, опять густо пошел. А ну, за багры!..
Вечером в его доме зажглись огни. К возвращению мужа маленькая черноокая жена напекла пирогов. Послышались голоса девочек. Это к дочери, пятикласснице Гале, пришли подруги. А скоро придут в гости и его товарищи, вся бригада. Раздеваясь, он еще прислушивался к шуму улицы и приречных агрегатов. Работа не останавливалась на реке круглые сутки. Ведь Лунга — река лесная, река-труженица. Интересно, сколько же бригада сплавила леса? Да, сколько? В юбилей надо хорошо знать этот итог.
Он вслух принялся считать. И громко произнес:
— Миллион!
Сказал, засмеялся.
— Маша, золотко, слышишь, — обратился к жене, — поздравляй: я — миллионер!
— Совсем с ума сошел, — с укоризной покачала та головой, не ведая, какие миллионы он считает.
— С ума сходил Игнат, когда хвалился таборной жизнью, — ответил Петр и недоуменно развел руками: почему он сегодня из головы нейдет?
Когда пришли друзья и сели за стол, он опять подумал об Игнате и провел рукой по шее.
— Замечаю: чтой-то все гладишь ты шею, парень? — справился у него старый Кряжев.
— Так, плетка тут оставила след. Ну, рука и тянется к нему…
— А кто хлестал?
— Кто? — повторил вопрос Петр, раздумывая, рассказать или до конца держать тайну. И решился: — Власть у цыган у одного — старшого по табору. У него и плетка…
— Порядочки…
— Самоуправство…
— Погодите горячиться, — остановил зашумевших сплавщиков Кряжев. — Рукоприкладство было в старину и у наших.
— Было, да сплыло, — возразил ему курносый Пронька. И повернулся к бригадиру: — Дядь Петь, вот если бы сейчас, сию минуту, встретился ты с тем старшим, ну, с обидчиком, то что бы сделал?
— Не знаю. Об этом я не думал. Но уж в дом не пустил бы ни за что.
— Я бы его за шкирку. Не задевай достоинство человека!
— Беда в том, что цыган человеком не считался.
— Ну и ну! И что ваши глядят на своих старших? Подумаешь, князьки! — распалялся Пронька.
— Сынок, хватит, не расстраивай бригадира! — зашумели на Проньку. — Не за этим пришли.
— И верно! — подхватила хозяйка. — Давайте-ка я сыграю, повеселитесь… Галя, струмент!
Девочка принесла гитару, и хозяйка, тронув струны, запела громким грудным голосом. Пела она про цыганское счастье, недолгое и непрочное, про рано увядающую молодость. Петр Алексеевич, слушая, тер повлажневшие глаза, потом хлопнул по гитаре:
— Хватит! Обещала веселую — и давай!
— «Цыганочку» прошу! Ноги в пляс просятся! — закричал неугомонный Пронька.
В это время в дверь прихожей постучали. Петр мгновенно поднялся, прошел в коридор. «Не от секретаря ли? Не тот ли важный человек? Говорил, что вечером приедет». Он открыл дверь и отступил. Перед ним вырос на пороге Игнат, гроза табора. Но сейчас он был без плетки, в руке держал какой-то сверток. Пока Игнат стоял неподвижно, будто статуя, Петр успел разглядеть его. Да, бороду старшого словно инеем охватило, в глазах вместо прежней суровости и самоуверенности было выражение покорности и смирения.
«Что с ним случилось? На себя не похож, — подумал Петр. — И зачем он пришел, да в такой час?»
— Петро, долго ли ты там? — донесся из комнаты голос жены.
— Сейчас… — откликнулся он и протянул руку к двери, чтобы захлопнуть ее перед носом незваного пришельца.
Но не мог, что-то его останавливало. Он глядел на Игната: в глазах нет былой холодной пронзительности. Да, конечно же, это и удерживало его. Но первым заговорить он не мог. Молчал и Игнат.
И теперь Петр сердился лишь на то, почему тот тянет: пришел, так сказывай — зачем.
Потребовалось еще несколько томительных минут, прежде чем пришелец овладел собой и спросил:
— Не ждал?
Петр отрицательно покачал головой.
— А я давно к тебе собирался. И вот принес, — протянул он сверток. — Прими.
— Что тут?
— Разверни.
Федотов дернул за надорванный уголок свертка, и на пол упала плетка, та самая, которая пять лет назад оставила на шее след. И Петра мгновенно передернуло. Но не успел он что-нибудь сделать, как Игнат кинулся к плетке и сунул ее в руку ему.
— Это теперь твоя, твоя! — зачастил Игнат. — Хочешь — отплати, и будем квиты.
— Старшой, а говоришь не знаю что… — нахмурился Петр и бросил плетку к ногам Игната.
— Не хочешь? Значит, вину с собой мне носить? — округлил тот глаза.
— Раньше ты вроде ни перед кем не винился…
— То было раньше…
Игнат зажал в кулак бороду, шумно задышал и так стоял несколько секунд. Затем захлопал по карманам. Вытащив папиросы, он закурил, жадно затягиваясь, обволакиваясь дымом. Потом смял папиросу, бросил ее и заговорил с придыханием:
— Старшим ты меня назвал. А зря. Нет уж старшого, кончился! Все кончилось, да-а!.. А началось с тебя. Василий потом в город ушел, в какой-то ансамбль поступил. Туда же переманил двух краль. И пошло. Один остался со стариком. Видишь, как оно.
— Да, невесело… — посочувствовал Петр. — Теперь куда? Да ты проходи, Игнат, чего тут стоять.
