Владимир Садовский - Алмазная грань

Глава третья

«Когда буду большим!..»

Заветные слова, которыми начинаются увлекательные мечты детей, не раз повторял и Санька. Вот он вырастет, станет мастером, призовет его барин к себе и скажет:

— Сделай-ка мне вазу, которую я царю могу подарить. Сделаешь — получай любую награду. Захочешь — на волю отпущу.

Станет Санька вольным человеком, построит матери новый дом, а сам уйдет из поселка. Весь мир обойдет, а когда вернется, примется делать вазу, на которой покажет все, что видел, проходя по земле, и все, что являлось ему во сне: невиданные на земле птицы, зелень лесов, веселый блеск реки, голубое небо, весенние облака, прекрасные города...

Александр рос и не жалел о своем уходившем детстве. Хотелось поскорее стать взрослым. Верилось — будет легче работать и жить. Сердце, испытавшее горечь первых разочарований и сладкую отраву первых удач, иногда подсказывало Александру, что детство кончилось, а жизнь все идет не так, как хотелось. Казалось молодому мастеру: с нетерпением ждет земля того, кто сумеет показать людям сказочную ее красоту. Много было на земле такого, что могло сделать жизнь радостной и богатой, ту самую жизнь, которую люди часто клянут.

Стараясь отогнать беспокойные думы, Александр по вечерам уходил в лес.

Он шагал вдоль берега Стрелицы, и ветер, набегая с реки, играл его русыми волосами. Глаза мечтательно глядели вдаль. Там, за крутоярым берегом, заросшим полынью и мать-мачехой, тонул в пылающей воде огромный шар солнца. И земля, и лес светились в закатный час, и переполнялась душа чудесным и светлым чувством.

Вечерней порою, возвращаясь из леса, Кириллин услышал доносившуюся издалека музыку. Казалось, кто-то невидимый задумчиво перебирал тихо рокочущие струны.

Александр подошел к решетчатой ограде сада, окружавшего корниловский дом. Выстроившись, как солдаты на параде, рядами стояли в саду стриженые акации, вишни и яблони. Между деревьями тянулись дорожки, усыпанные желтым песком. Они обрывались у цветника. На всем лежал отпечаток пышности и скуки. Веселым в саду был только голубой зеркальный шар. Скучная прямолинейность дорожек и деревьев, отраженная в нем, превращалась в забавную путаницу линий и красок.

Только у старого пруда деревья не знали ножниц садовника, и в тени высоких сосен скрывалась беседка, оплетенная вьющимися растениями.

Из окон корниловского дома доносилась музыка. Приглушенные звуки старинного клавесина напоминали перезвон хрустальных колокольцев. Клавесин вдруг умолк, кто-то громко захлопал в ладоши, потом из дома выбежали смеющиеся молодые люди, держащие под руки старика в старомодном цветном платье. Старик тоже смеялся и с притворным испугом отбивался от сорванцов.

«Да ведь это ж наш хозяин... С чего это он так обрядился?» — подумал Кириллин.

Видения, возникавшие в отроческих мечтах, вдруг приобрели удивительную четкость. Они встали перед глазами как завершенная картина. Кириллин чувствовал, что это-то уж не может исчезнуть, как сновидения, которые волновали его душу.

Мастер медленно побрел от ограды сада, где подсмотрел кусочек иной жизни, которая пробудила в душе тревожное волнение. Он еще не был уверен в том, что сумеет найти яркость и теплоту красок, из которых должна возникнуть картина. Но все же хотелось испытать свои силы.

В эту ночь Кириллин долго не мог уснуть.

Потрескивая, горела лучина. С шипением гасли угли, падая в лохань. Волчок, спавший у двери, лязгал зубами, в сенях вздыхал сонный теленок, но Александр не слышал ничего вокруг. Перед глазами у него был старый пруд, запущенный тенистый уголок сада. Звонким колокольчиком звенел голос золотоволосой девушки в белоснежном платье, раздававшийся в тот вечер в саду, близ беседки, оплетенной плющом и белыми чашечками вьюнков.

За лесом догорали зори. Вечерние облака, прежде чем потемнеть, долго светились теплыми розовыми и лиловыми отсветами. Но теперь Александру уж не приходилось видеть светлых весенних зорь. Дни и ночи проходили в работе. Молодой народившийся месяц, раздвигая тонкими золотыми рожками темень, иногда заглядывал в окно избы Кириллиных. У окна стоял стол, на нем лежали цветная бумага, мох, фольга и солома. Они заменяли мастеру краски.

Больше года неустанно работал Кириллин, и только к следующему лету ожило холодное стекло.

...В густой зелени старого парка высился белый с колоннами дом, озаренный солнцем, серебрился пруд в тени сосен. Легкой рябью струился по воде след лодки, подплывавшей к берегу. Потревоженные птицы кружились над прудом.

По густой траве спускались к пруду навстречу лодке юноша и девушка в пышном платье. Улыбаясь, они поддерживали под руки хохочущего старика в синем камзоле и цветном жилете. Вдали у фонтана кружился на лужайке веселый хоровод гостей...

Эту картину-панораму Александр поместил между двойными стенками хрустального кубка величиною не больше обычного стакана. Спаяв края кубка, мастер украсил хрусталь венком золотых дубовых листьев, а внизу, на темной пластинке, золотом подписал свое имя. Завернутый в холстину кубок Кириллин понес барину.

В передней Александра встретил старик лакей.

— Чего тебе, любезный? — спросил он.

— Вещицу показать хочу, — смущенно ответил Кириллин.

— Барин опочивает. В другой раз зайди. Только ежели с пустяком пришел, лучше не беспокоить.

Стараясь не выдать волнения, Кириллин поклонился лакею и ушел, но под вечер снова явился. Лакей неодобрительно посмотрел на назойливого посетителя, однако ничего не сказал и пошел докладывать. Через минуту вернулся:

— Пройди.

Александр вошел в кабинет. Хозяин Степан Петрович, хорошо отдохнувший после обеда, сидел в кресле в распахнутом халате, слегка сонный и благодушный. Сын хозяина, Алексей Степанович, офицер гвардии, белокурый, худощавый молодой человек, стоял у окна.

— Как звать-то? — попыхивая трубкой, спросил барин.

— Александр Кириллин, — поклонившись, ответил мастер.

— Кириллин. А, помню твоего отца. Здоровенный мужик был, — добавил хозяин, обращаясь к сыну. — У вас в гвардии правофланговым такому служить. Но ленив был лукавый раб!

— Хворал он, — несмело сказал Александр.

— Знаем вас, — перебил барин. — Только и умеете жаловаться на всякие хвори. Зачем пришел? Небось клянчить чего-нибудь?

Кириллин смутился.

— Стакан я сделал. Принес показать вашей милости.

— Давай, посмотрим. Если вещь добрая — награжу за прилежание.

Мастер развернул холстину и подал стакан. Старик долго разглядывал стакан и вдруг нахмурился.

— Погляди-ка, Алеша, — сказал Степан Петрович, передавая стакан сыну. — Не примечаешь ли, что вот этот толстяк со мною кое в чем схож?

— Что вы, батюшка! — с жаром воскликнул сын, украдкой любуясь стаканом. — Никакого сходства! Вы мужчина рослый, крепкий, а это какой-то фавн в бирюзовом камзоле.

Лесть пришлась по сердцу. Старик улыбнулся и, обращаясь к мастеру, сказал:

— Пожалуй, впрямь славно сделал. Не знаю, чем за прилежание тебя наградить? Денег дать? Может, жениться хочешь?

— Такая вещь хорошей награды стоит, — заметил сын, продолжая рассматривать стакан.

— В город хочу, барин, — несмело сказал Александр, поражаясь в душе своей отчаянной решимости. — Может, отпустите. По оброку или как...

— Что? — крикнул старик, вскочив с места. — В город? На волю? На волю захотелось? А в рекруты не хочешь? Я тебя вместе с твоим стаканом в гроб загоню!..

И, вырвав из рук сына стакан, размахнулся...

— Стойте, батюшка! — схватив его за руку, строго сказал сын. — Варварство губить такую вещь. За нее надо наградить.

— И награжу. По-царски награжу: бери золотой за работу, а за дерзостные слова в другой раз не помилую.

Александр ничего не ответил. Он вышел подавленный. Ждал награды, а чуть не попал в беду.

Он едва шел и в передней увидел молодого барина.

Алексей Степанович, улыбаясь, сказал:

— Уговорю батюшку, чтобы тебя послал ко мне в Петербург. Посмотришь столицу — это тебе будет на пользу.

Кириллин слушал недоверчиво.

«Все это зря, — решил про себя Кириллин. — Чудит молодой барин... Но, видать, добрый».

Из вежливости поблагодарил за заботу.

— После поблагодаришь. В Петербурге, — сказал офицер.

Месяц спустя после этой беседы барин велел женить Кириллина на Лизавете Маловой, первой красавице поселка. Тут была тайная мысль покрепче привязать хорошего мастера к месту, чтобы не просился по оброку в город.

Глава четвертая