Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
— Ах, Жора, Жора, — смеялся Бронников, — что ты несешь? Я мальчика твоего видал, сына. Ты бы о нем лучше подумал. Бену уже девушки красивые требуются, а сыну твоему — отец. Такой мальчик хороший! Я его по голове погладил, а макушка — теплая…
— Впоследствии, — гордо произнес Жора, — он у меня на моряка выучится. К Черному морю у него есть тяга…
Лежневка, дорога, состоящая из тысяч и тысяч стволов осинок, елей, лиственниц, дорога на живую нитку, прогибалась, кряхтела, ходуном ходила под колесами тяжелых, груженных стальными трубами «КрАЗов». Не дорога, а, скорей, длинный, на много десятков километров, мост через зыбучие болота. Думая вслух, Жора напряженно трудился. Пальцы, вцепившиеся в баранку, побелели в суставах. Визжали, скрежетали то и дело переключаемые шестерни скоростей.
— Не дай бог — встречная! — думал вслух Жора, не глядя на собеседника. — Не разъедемся — узко. А до кармана, до тупичка то есть, — еще ползти и ползти. Ничего, мы с грузом — придется встречному задним ходом шмалять.
— А если и он с грузом?
— Так ведь у нас две машины!
— А если и встречных две?
— Так ведь нас четверо!
…Она остановила Бронникова почти в тот момент, когда он уже собрался уезжать.
— Николай Иванович! Николай Иванович! — подбежала и, часто дыша, протянула заявление. — Вот… На Сто семнадцатую прошусь, помощником повара. Зоя там одна, трудно ей. Я в кадрах просилась, а они говорят — на Подбазу. Здесь и без меня рук хватает. Даже посудомойка есть!
Прищурясь, Бронников всмотрелся в ее бледное, решительное лицо. Красивой будет… Лет через пять. Губы розовые, детские.
— Кто у вас на Сто семнадцатой? Только без обмана!
Она залилась краской.
— Никого! — и тут же, поняв, что он этому все равно не поверит, добавила: — Знакомый… Еще по Москве. Но он даже не знает, что я здесь. И в командировке он сейчас.
— Фомичев?! — удивленно воскликнул Бронников. — Вот как!.. Да, он в командировке. Но… Что-то задерживается. — С неожиданным беспокойством, даже с ощущением вины он вспомнил ночной спор с ним, с Фомичевым. Но некогда было сейчас размышлять об этом. — Не дал ли он тягу, ваш Фомичев?.. В столицу… К себе… А?
— Выбирайте выражения! — вспыхнула она. — Фомичев… Он… Он — никогда!.. Он…
Это его убедило больше, чем заявление.
— Гм… Значит, считаешь — вернется? Тогда… Где твои вещи? Мини-миди-макси? Чемодан в смысле…
— Чемодан? — поморгала она длинными ресницами. — В Базовом, в общежитии. А что?
— Садись во вторую машину!
— Может, лучше ко мне — в первую? — выглянул из кабины ухмыляющийся Жора. — А вы — к Бену. Там вам, Николай Иванович, спокойней будет, не так опасно.
…Следя за машиной Жоры, стараясь не пропустить ни единого его маневра, следя за вспышками красного стоп-сигнала на корме командорского «КрАЗа», Бен в это же время нет-нет да и поглядывал искоса на свою соседку. Какая она красивая! Какая… Что это размигался Жора? Что обозначают эти бесконечные вспышки стоп-сигнала? Участок вроде прямой, встречного транспорта не видно… «А-а-а, — догадался он внезапно, — это Жора мне намек дает. Не теряй, мол, золотого времени, действуй! Легко намекать, — вздохнул Бен, — а как действовать-то? С чего начинать?»
— Вы в каком месяце родились? — спросил он, не поворачивая головы.
Она не ждала вопроса, не поняла сразу.
— Скоро восемнадцать.
— Нет, я спрашиваю в каком месяце?
— В этом. В июне. Семнадцатого…
— А у меня гороскоп есть, хочете — погадаю? Из польского журнала, индейцы придумали. Согласно разных деревьев.
— Гороскоп?.. Н-не знаю… — бросив на него удивленный взгляд, она пожала плечами.
Чуть приподнявшись, Бен вытащил из заднего кармана брюк несколько спрессовавшихся страничек с едва разборчивым машинописным текстом.
— Так, — начал он, бросая взгляд то на дорогу, то на гороскоп, — июнь, значит? Получается, что вы — ясень. Вы любима всеми. Порывиста. Намеченные цели достигаете легко, если же что-то не выходит — отказываетесь от этого, отодвигаете на второй план. Вы честолюбивая, даровитая, остроумная! — Бен быстро взглянул на нее — довольна ли? Он от души радовался, что гороскоп попался такой приятный. «Абсолютно все правильно», — подумал он и торжественно закончил: — Хорошо находиться в тени ваших ветвей в жаркий день. Натура незаурядная. В любви… В любви вы верна!.. — и, сам потрясенный, надолго замолчал. Последнюю фразу, насчет любви, выговорить было не так-то просто. Но раз написано…
Она застенчиво рассмеялась:
— Ну что ж… Кое-что верно. Но кое с чем я все-таки не согласна.
— С чем? — бросил он быстрый взгляд.
— Ну, что… Если у меня что-то не выходит, то я будто бы отодвигаю это на второй план. Это не так. Я никогда перед трудностями не отступаю и всегда своего добиваюсь.
Бен снова посмотрел. С изумлением и восхищением. Без малейшего сомнения в ее правоте.
— Так ведь они не знали, — произнес он извиняющимся тоном, — индейцы эти. Из Польши…
— А вы в каком месяце родились?
— В августе. Четвертого августа.
— Ну, и какой у вас характер выходит?
Бен потупился. Насколько это позволяло ему управление «КрАЗом».
— Да ну… Совсем не похоже.
— Прочтите.
— Нет, я… Неудобно… Хочете — сами почитайте, — он протянул ей странички гороскопа.
— Ага! Вы, значит, кипарис! — отыскала девушка нужный параграф. — Дерево красивое, крепкое, мускулистое… — Она бросила на моментально приосанившегося Бена веселый, но изучающий взгляд. — Так… Дальше: в любых условиях спокоен, доволен, полон выдержки. Не любит одиночества. Суров с подчиненными, В любви несдержан и буен, — она снова бросила на него удивленный взгляд, — верен в дружбе.
Помолчали.
— Вот только про дружбу и правильно, — произнес жарко покрасневший Бен.
— Ну, а… а про… Про то, что суров с подчиненными? Похоже?
— Похоже, — кивнул он. — «КрАЗ» мой меня слушается. Вы извините — вопросик у меня. Вы местная? Сибирская?
— Сейчас — да. Уже три месяца. А раньше… москвичка.
— Ну?! — вскричал он, дергая ручку передач. — А мы с Жорой там были позавчера! В Москве! В Третьяковскую галерею летали! — И он стал оживленно рассказывать ей о своих впечатлениях. О том, что в третий раз они с Жорой ухитрились осмотреть картины бесплатно. Как? Очень просто — дошли до конца и двинулись обратно, навстречу потоку. И было такое чувство, точно они с Жорой в Третьяковской галерее одни, вдвоем то есть. Потому что никто, кроме них, от конца к началу пойти не догадался.
— Разговорился Бен, — всматриваясь в зеркальце, довольно произнес Жора, — психологическую атаку делает. Ишь — смеется повариха, ликует. Ну — все! Только бы про баранку не позабыл.
«Не на ту напал твой Бен, — усмехнулся Бронников, — тут, брат Капелюх, надежд на успех у твоего дружка — с гулькин нос. Глаза мне за Фомичева своего чуть не выцарапала. «Выбирайте выражения!»
Он снова ощутил беспокойство. «Черт, несколько бесцеремонно я с ним… Если догадается, что для отвода глаз я эту командировку придумал… Горяч парень, может удила закусить. Кажется, правильно возражал Бондарь. Ну, да авось не догадается Фомичев, авось обойдется…»
Ревели двигатели. Вглядываясь в плоское пространство тундры, вместе с Жорой напрягаясь в трудных местах, сжимая зубы, кулаки, бровями дергая — словно мог таким образом помочь водителю, — Бронников снова вспоминал ту давнюю зиму. Когда заблудился… Дважды на одном и том же месте заблудился. Там, где сейчас Базовый.
…Явился он тогда в лесхоз, вытащил из постели председателя сельсовета. «Расписывай!» — «А невеста где?» — «Невеста в надежном месте, друг. Не тащить же ее сюда по такому-то морозу!» Расписал председатель. Выдал документ. «Свидетельство о вступлении в брак». И двинулся назад Бронников. Снова ночь, снова метель. Километры, километры… «А вдруг опять, — думал он со страхом, — вдруг опять этот оазис? Даже не войду, мимо, кругом, крюк сделаю…» Но на этот раз оазис на пути его не возник. А может, и не было его вовсе? Мираж? Сон? Но брусника, кисло-сладкий, освежающий вкус ее… Куропатка с обгоревшими на костре перьями… Он очень устал, вымотался. Засыпал на ходу. Хорошо, что на деревья наталкивался, просыпался. И вот… Закружило его. В какую сторону течет река? И вдруг — выстрел. Еще… Справа. А потом он огонь увидел. Яркий огонек в метельной черноте ночи. А вот и люди бегут навстречу. Бондарь… С ружьем. Это он стрелял. «Где Алена?» — «На вышке! Огонь держит!» Взлетел он наверх — откуда только силы еще нашлись? — кричит: «Ты что? Зачем? Сорок три метра! Сердце!..» А она и плачет, и смеется. «Дурачок, — повторяет, — дурачок…» Тогда и он засмеялся. А кажется, и заплакал одновременно. «Смотри, что я тебе принес!» — и «Свидетельство» показывает. «Подожди, — обещает, — потерпи, здесь, в этих снегах, я устрою для тебя сад! Оазис! Не только елки да сосны, не только морошка… Самшит будет расти, амбра, платан!.. И это, как его? — гинкго! С листиками словно веер! Обязательно!» — «Дурачок, зачем же нам гинкго? Куда полезнее свежие огурцы!..»
