Константин Коничев - Из моей копилки
– В одну шеренгу становись! По порядку номеров рас-считайсь!
– Первый, второй, третий… Мой, слава богу, тринадцатый. Полковник подает команду:
– Каждый десятый, три шага вперед!
Семь человек вышли из строя. Казаки спешились с лошадей, окружили их, отвели саженей на десяток. Погоны с солдатских плеч сорвали, на головы мешки накинули, выставили всех их в ряд, и готово… Залп – и крышка. Нас под казацким конвоем развели по разным частям. Кого куда. Меня в своей роте оставили.
И по сей день я тринадцатый номер забыть не могу. Вот вам лотерея! А будь десятым, двадцатым или тридцатым… Не видать бы родимой стороны, не слыхать бы вам от Алехи Турки этих побывальщин… На следующий день всех в бой. Покрошили нас малость. В том числе и ротный Неразберихин погиб. С наганом и шашкой вперед кинулся. Будто сам себе смерти искал…
Другого дали нам ротного, чином выше – капитан. В полевом лазарете жена врачица. Оба господских кровей. Имел денщика. Так того за мужчину не считали. Пойдет со своей барыней капитан, по фамилии Брейхель, в баню. И денщика с собой, спины натирать. А он натирает им хребты и приговаривает:
– Хорошо быть культурным барином: ни стыда, ни совести. Будто так и надо. Нет, ваше благородие, не в обиду себе окажу: у нас на Вологодчине мужики с бабьем вместе в баню не ходят. Такого порядку не бывало…
Барыня и говорит денщику:
– А мы тебя, Стрекалов, за мужчину не признаем. Денщик, да и только.
– Можете не признавать, – говорит им Стрекалов. – Только я полнокровный мужчина. У вас, господа, сколько детей?
– Ни одного…
– Худо вы плотничаете, плотью слабоваты. А я поехал в солдаты, у меня четверо осталось, пятым баба была беременна. А теперь и пятый присосался. Как по вашему просвещенному мнению, мужчина я или только денщик? – им и крыть нечем. Не с того козыря зашли…
Не повезло нашему ротному капитану Брейхелю. Под снаряд угодил: куда куски, куда милостыньки. Пополам разорвало. Тут тебе и вечная память, и за упокой, и солдатская прибаутка:
Разорвался капитанНа две половинки,Завтра батюшка придет –Сходим на поминки…
Коль речь зашла о батюшке, расскажу о нашем полковом попе, об отце Пахомие. Не кладите только сырых лучин в светильню, чтобы дымом глаза не щипало. Не худо бы дверь распахнуть да табачный дым вымахать. Как-никак, у меня в голове контузия. Снаряд-то в двух саженях от моего окопчика рванулся. Кровь из носу, перелом двух ребер и звон в ушах на сорок дней… Так вот, о попе Пахомие…
Он был при штабе. Держался подальше от боев и с божьей помощью уцелевал. Службу служил, когда мы на отдыхе. Был походный алтаришко из фанеры, складной аналой, крест в руке, крест на брюхе и две книги тоже с крестами на корочках. Очень любил помногу говорить, а нам слушать одно и то же надоело. На отдыхе и погулять не худо бы. А Пахомий мелет и мелет. Развернет картину страшного суда, для дураков разве, умного этими глупостями не проймешь. И начнет: «Тут вот праведники – рай, тут вот грешники – ад. Чья душа в ад, та сквозь нутро огромного змия проходит через ступенчатые кольца. А на кольцах все грехи обозначены». Сам не верит, что нам мелет. Слушаем. Дисциплина. Куда денешься? Начнет спрашивать. Знает, что я неграмотный.
– Рядовой Паничев, сколько молитв и каких знаешь на память?
– Четыре штуки, отец Пахомий. И в каждой по два слова: господи, благослови; господи, помилуй; господи, пронеси и подай, господи…
Солдаты грамотеи хохочут:
– Турка всегда отчудит.
– Ей-богу, больше ни одной не знаю. И живу себе, живу. Хватает этих четырех. Заповедям он нас обучал: «Не убий…» А мы добавляли: «Без надобности» А если надо? Назад коли! вперед коли! Прикладом бей! Пали без промаха… «Не укради». А мы ему свою добавочку: «У бедного взять нечего, богача очисти…» Как-то во время общей беседы подкидываю я Пахомию вопрос:
«Все у нас отцы: бог – отец, царь-батюшка – отец, тебя мы тоже называем – отец Пахомий, родителя своего тоже отцом кличем. Когда же мы-то отцами будем?» – «Посчастливит, бог даст, и вы будете отцами. Жены небось поджидают, невесты – тоже».
– «А сколько, батюшка, молодых людей погибло, не стали отцами… Их жаль… А еще больше жаль тех детей, которые от них могли бы быть, да не родились, свету не увидели, ибо их „отцы“ во цвете своих лет в братских могилах лежат. Не успели ни жениться, ни деток натворить…» – «Война есть война», – увильнет поп от разговора и начинает плести, как прожектором ночью нащупали в облаках не цеппелин, не ероплан, а августовскую божью мать. А это, мы знаем, было сделано для дураков, но по-научному, как в кинематографе…
Иногда и крепко поспорим. Особенно на отдыхе да в бане. Там все равны. Голые – без погонов и аксельбантов. Поп с нами всегда в баню ходил для порядка. Шум, гам, прибаутки и такие слова хлесткие в поповы уши. Беда! Он моется, полощется, волосы закинет сзади наперед, ничего перед собой не видит. Мы ему шайку с грязной водой подставим:
– Вот тебе, батюшка, за твои длинные проповеди, скребись, мойся и греха не бойся…
Однажды он мне услужил. Глядит на мои сапоги, а они не текут, не промокают, только щепки попадают.
– Паничев, почему у тебя сапоги хуже всех?
– Бог увидит – хорошие даст.
Понравился ему мой ответ. На другой день каптеру было приказано заменить мне сапоги. Бог увидел…
Доходы у Пахомия в полку не ахти какие. С кого взять, за что? Офицерье знает ему цену и смотрит на попа с ухмылочкой: залетела, дескать, ворона, да не в свою стаю. Солдат тоже не дурак, притом безденежный. Нашел наш Пахомий приработок. Отведет, бывало, солдата в сторонку, вынет из-за пазухи ерусалимские листочки за три рубля, за пятерку:
– Кто знает, солдатик милый, сразит пуля тебя немецкая. На-ко вот, запишись на поминовение на листочке. Коль убьют, то похоронная команда перешлет это в Ерусалим…
И мне подсовывал, и меня уговаривал, а я, развеся уши, слушал смиренно, как святой:
– Бери, Паничев, за пять рублей. На вечное поминовение при гробе господнем во священном граде Ерусалиме и на самой горе Голгофе, где Христа пригвоздили. И за обедней, и на проскомидии, и на вечерне помянут раба божия Алексея. Пошлем по почте через Батум либо Одессу архимандриту Иосифу…
– А ты, батюшка, агентом от гроба господня? Проценты получаешь, как те, что зингеровские швейные машины продают? Мне не по карману. Да и грехов у меня нет и не бывало. Ты сам много раз говаривал, что солдат – воин Христов, душе, павшего в бою, место уготовано в раю. Так на кой мне хрен эта прокламация? Иди к интендантам, им продавай, хоть по сто рублей за билет. Те все воры, им без этой бумажки рая не видать…
Поп злится, прячет ерусалимские грамотки в глубокий карман подрясника, поворачивается ко мне задом и уходит, сам с собой разговор ведет: «Неграмотный, ни аза в глаза не знает, а смутьянов наслушался и нос воротит…»
Что это я о попе завел разговор? Самая не интересная, пустая личность. Кликнет, бывало: «На молитву! Шапки долой!..»
А знало бы наше начальство, сколько под шапками голов, в коих от бога никакого следа не осталось… Вечерни, обедни, всякие бредни уши нам прожужжали. Плохая у попа должность. Не хороша и наша обязанность – слушать, чего не хочется.
Зато шутники-балагуры, увеселители наших черствых сердец, те всегда в почете. Сейчас приведу два-три примерчика. Слушайте, если не устали: у меня язык без костей. Что давно было, да не примелькалось – все хорошо помню. Свежая память, сегодняшняя, никуда не годится. Забываю, как мою Анюту звать. Онамедни лежим на постели, руку на нее накинул, говорю спросонья:
– Дунюшка, милая Евдоха, Авдотьюшка…
Она как развернется – да всей пятерней по лицу: «Какая я тебе Авдотья? Перепутал, блудник несчастный…» Что поделаешь? Вспомнил во сне чужую Авдотью, а рядом своя Анюта. Вам смешно, а у меня от ее когтей царапины и посейчас…
Да, о балагурах: служил в нашей роте рядовой из обыкновенных зимогоров, ни кола, ни двора; нищим был, пастухом, бурлаком, лесорубом и землекопом. Грамоту одолел, книжки-газетки почитывал. На язык острюга страшный. Как его фамилия? Дай бог память: не птичья и не рыбья, не Гусев и не Окунев, не Зверев, а из этой породы! Вот! Вспомнил! Тараканов, нашего уезда, из Замошья родом… Вокруг его постоянно солдаты толклись. А он им отмачивал. Возьмет, бывало, газету, вроде бы начнет читать, а сам на ходу выдумывает:
– «Слушайте новость, – водит глазами по листу, читает как по-писаному: – Славный разведчик, георгиевский кавалер ефрейтор Иван Безлошадников с группой подчиненных ему солдат при выходе на двухдневный отдых в тыл обнаружил в кустах необыкновенную голову, принадлежавшую неизвестному чину. Приметы головы таковы: (Тут наш балагур Тараканов начинает обрисовывать голову точь-в-точь, как у командира полка): лоб широкий, невысокий, брови черные, густые, глаза мутные, пустые. Нос глыбой, волосы дыбом, ноздри сморчком, усы торчком, распухшие губы и золотые зубы. При вскрытии черепичной коробки оказались в голове пробки. А где должны быть мозги – там не видно ни зги. В порожнем месте около затылка – разбитая бутылка и, неизвестно, с какого года, предметы женского обихода: разные тряпки, перья от шляпки, резинки, подвязки, ломаный браслет – и чего только нет! Врачебная комиссия голову в спирт замочила, обследовала и заключила: владелец головы, имея высокое звание, не подходил к окопам на большое расстояние. И еще комиссия уверена, что голова потеряна из-за пьянства, блудодейства и прочего злодейства. Туловище не найдено: видимо, по возможности находится в прежней высокой должности, но не на должной высоте…»
