Иван Слободчиков - Большие Поляны
Но все обошлось благополучно. Уфимцев перетаскал врачам и медицинским сестрам все цветы, какие он только находил у цветочниц на базаре, пока Аня находилась в больнице.
Через два года родился Игорь. Тоже были тревоги и опасения, но уже не те, что при рождении Маринки. И вот теперь должен появиться третий.
Уфимцев судорожно вздохнул. Как она будет одна в такое время? Кто ее поддержит, ободрит? Находись он дома, все бы обстояло как следует. Но теперь он — отрезанный ломоть. А кто в этом виноват?.. В сознании вдруг всплыла Груня, ее румяное лицо, пышные волосы в высокой прическе. Нет, виноват во всем он. Только он!
Уже давно остались позади свои поля, машина шла по владениям репьевского колхоза. Уфимцев отметил про себя безлюдность на полях, хотя лежала еще неубранная солома. Мало встречалось взметанной под зябь пашни.
Репьевка встретила их лаем собак, которые бежали, кособочась, рядом с машиной.
Проезжая через площадь, он увидел Петрякова, стоявшего у крыльца правления с каким-то мужчиной. Тут же у крыльца стояла ядовито-зеленого цвета «Победа».
— Остановись на минуту, — сказал Уфимцев Николаю и открыл дверцу.
Петряков был в той же вылинявшей желтой рубашке, что и в прошлый раз, теперь прикрытой пиджаком, и в той же широкой, закрывавшей лицо кепке.
— А, сосед, — обрадовался он, увидев подходившего Уфимцева. — Заходи, гостем будешь.
Они поздоровались, и Петряков повел его к себе. Дом оказался большим, но пустым из-за отсутствия мебели. Зато кабинет председателя ломился от нее — от диванов, от кресел и мягких стульев. Мебель была старинная, громоздкая и разношерстная, видимо доставшаяся в наследство от репьевских купцов. Длинный и широкий стол с точеными ножками перегораживал комнату. Стены кабинета вместо обоев оказались залеплены плакатами, причем так густо, что не оставалось свободного места. И чего только не было на этих плакатах! Кажется, вся история сельского хозяйства с окончания войны и до наших дней была представлена здесь, словно в музее.
Петряков, зайдя за свой купеческий стал, с довольным видом наблюдал за пораженным Уфимцевым. А тот в это время думал, не посоветовать ли Петрякову сдать эту мебель в клуб или библиотеку, но не сказал ничего, опасаясь обидеть хозяина.
— Как дела идут, Григорий Иванович? — спросил он, садясь на диван и боясь провалиться.
— Дела идут, — охотно ответил Петряков и, сняв свою широкую кепку, тоже сел. — Я только что с обеденного перерыва, собрался поехать на картошку... У тебя как нынче с картошкой? У нас неважная вышла, ухода настоящего не было. Людей не хватало...
«Смотри-ка, обеденный перерыв даже соблюдает, — удивился Уфимцев. — А картошка осталась неполотой».
Заговорили об уборке картошки, потом о вспашке зяби, о состоянии озимых. Когда разговор зашел о зерне, Уфимцев спросил:
— План хлебосдачи выполнил?
— С грехам пополам... Вчера последнюю квитанцию привезли... Сидел тут над моей душой уполномоченный, покою не давал целый месяц.
— У вас обязательства на сверхплановую сдачу были?
— А из чего? — улыбнулся Петряков.
— И сейчас не беспокоят?
— Из чего, спрашиваю? Охвостье одно осталось.
— А колхозников авансировал?
— Успел..... По килограмму выдал. А то бы и это замели.
Уфимцев не поверил, что у хитрого Петрякова осталось в амбарах одно охвостье. Привык человек прибедняться. Потому и нет ему дополнительных планов. А колхозникам выдал по килограмму на трудодень, как и колхоз «Большие Поляны», сдавший зерна государству полтора плана.
Он не стал больше слушать Петрякова, извинился, сказав, что торопится, и, простившись, вышел на улицу. Торопливо перейдя площадь и дойдя до машины, сел в кабину, сказав Николаю:
— Поехали.
Он глядел вокруг и видел бесконечные осенние поля. И эти голые поля, и дальние туманные перелески, и серенькое небо ранней осени, показались ему такими родными и близкими, что он понял всем, своим существом: нет на свете такой силы, которая могла бы оторвать его от них.
Когда вдали обозначилась станционная водокачка, стали видны клубы, белого пара над маневровым паровозом, необычное нервное возбуждение охватило его. «Не отдам я Пастухову хлеб!»
Он ткнул в плечо Николая:
— Поворачивай обратно.
Тот с недоумением посмотрел на него.
— Поворачивай, говорю! — закричал Уфимцев.
5
Лиля обмерла, когда увидела входившего в бухгалтерию Уфимцева.
— Что случилось? — испуганно, спросила она, сложив ладони у груди. — Неужели машина сломалась?
— Машина в порядке, — ответил Уфимцев и, бросив кепку на подоконник, опустился на стул.
— А я подумала — машина. Вас же по всему району разыскивают. Всего пять минут назад Степочкин звонил.
— Если, еще позвонит, говорите, что нету, не приехал... А зам такое задание.. Мобилизуйте кого, требуется и садитесь за списки выдачи зерна колхозникам на трудодни. Списки должны быть к вечеру готовы... Исходите из такого расчета: всем по полкило пшеницы на трудодень, а тем, у кого на каждого трудоспособного приходится по два иждивенца, — по килограмму. Ясно?
Он все это обдумал, когда возвращался домой. Перед глазами его стояли ребятишки Гурьяна Юшкова, и сам Гурьян, не поверивший ему, принесший заявление.
— Да не забудьте пенсионеров, бездетных стариков... И, кроме того, всем по килограмму овса.
Это он тоже обдумал. Овса хватит, останется и на фураж...
Всю ночь у амбаров горел свет, стоял многоголосый говор, слышались скрип телег, гудки автомашин — колхозники получали зерно на трудодни. Машины отвозили зерно в Шалаши, где Гурьян делил его по спискам, а большеполянцы для развозки по домам использовали конный транспорт, мобилизовав все наличие сбруи и телег.
Утро выдалось свежее, прозрачное. Лиловые тучи, оставшиеся с ночи, ушли на запад, как только взошло солнце. От амбаров через ток пролегли длинные тени, до Кривого увала. Увал зеленел отавой, и по нему, освещенные солнцем, медленно шли рыжие телята.
Солнце застало Уфимцева на ногах. Всю ночь он находился у амбаров, не уходил на квартиру, хотя и понимал, что тут ему делать нечего, — зерно выдадут и без него. Но он не мог уйти, не увидеть радости колхозников, получающих хлеб за свой труд. Год люди работали и год ждали этого дня. И день этот проходил всегда как праздник. Он не мог уйти, не ощутив и сам радостного чувства, что выполнил свое обещание, не обманул надежд колхозников.
И он бродил всю ночь по обширному току, завязывал с людьми разговор или помогал какой-нибудь вдовушке забросить мешок на телегу. Он видел, люди рады его присутствию, с охотой разговаривают с ним, и ему становилось легко, исчезал из памяти вчерашний день. И то, что он совершил еще один проступок — не явился на бюро парткома, — да и не только это, все его грехи перед районным начальством казались ему теперь далекими и нереальными, будто произошло это не с ним, а с кем-то другим.
Иногда он уходил в сторону от весов, садился на приступок амбара и наблюдал. Выдача шла по алфавиту, и где-то после полуночи отвешивали хлеб Коноваловым, Кобельковым. Без крику, без суеты получали свою долю Иван Петрович Коновалов и его сын. Зато Дашка Лыткина наделала шуму. Она первая пришла к амбарам, с вечера стояла у весов со связкой пустых мешков, мешала работать, кричала, что все тут мошенники, нарочно пропустили ее в списке. Дашку стыдили, отталкивали, но она, вылупив бесстыжие глаза, лезла к весам вне очереди. И кто бы видел, с каким победным видом, получив зерно, она влезла на телегу, как села поверх плотно набитых мешков. Платок у нее сбился на шею, волосы разлохматились, но она не замечала ничего, кроме мешков, лежавших под ней.
Когда дядя Павел получал хлеб, Уфимцев вышел, помог ему нагрузиться. И опять ушел, как только у весов появилась Груня. Одетая по-мужски — в брюки и отцовскую фуфайку, она была весела, шутила с бригадиром Кобельковым, с трактористом Сафоновым, помогавшим ей, и вела себя так, как будто ничего не произошло, не изменилось в ее жизни. И все поглядывала в его сторону, надеясь, что он выйдет на ее голос, а Уфимцев сидел, не понимая, зачем спрятался.
В ту ночь прошло много людей мимо его глаз. И тетя Соня со своим сыном трактористом Пелевиным; и братья Семечкины; и Юрка Сараскин с отцом; и Тетеркин со своей тощей женой, и многие, многие другие. Каждый по-своему относился к событию, но преобладало радостное настроение, и если были недовольные, то лишь те, кто мало выработал трудодней. Но им обижаться следовало на себя, никто их не жалел.
Вместе с солнцем у амбаров появился Максим с Физой. Физа улыбнулась, увидев Егора, громко поздоровалась с ним. Максим промолчал. Но лицо и у него теплилось, как свеча, он не мог устоять на месте, ходил, прихрамывая, среди народа, разговаривал,скалил зубы.
Когда пришло им время нагружаться и мужики, ждущие своей очереди, стали весело, наперебой, бросать на телегу мешки прямо под ноги Максима, Уфимцев не удержался, включился в эту веселую карусель. На пару с комбайнером Федотовым он так ловко и легко кидал мешки, что любопытные женщины не утерпели, сбежались посмотреть.
