Пантелеймон Романов - Русь. Том I
Митенька запротестовал было и предложил Валентину лучше заехать в какую-нибудь усадьбу, если ему непременно требуется подъехать к городу ранним утром.
Но Валентин сказал, что именно не в усадьбе, а на постоялом дворе нужно переночевать, иначе ничего ни получится. Что должно было получиться из того, что они заедут на постоялый двор, Валентин не объяснил.
Митенька стал было говорить, что его ждет дело, что он не шутки же в самом деле думал шутить, когда переменил всю свою жизнь.
— Дело и завтра успеешь начать, — сказал Валентин.
— Как же завтра, когда мы весь день пропутаемся в городе?
— Ну, послезавтра, — сказал Валентин. И прибавил, что он сам все устроит и жалобу сам подаст.
— Валентин, это возмутительно, наконец! — сказал Митенька. — Я же тебе сказал русским языком, что мне эта жалоба совершенно не нужна, что она, наконец, противоречит моим убеждениям.
— Ну, как противоречит? — возразил спокойно Валентин. — Жалоба необходима.
— Прямо возмутительно! — проговорил Митенька и даже отвернулся.
Он увидел, что ему не сладить с Валентином. Конечно, он мог бы нанять извозчика и уехать, раз дело касается убеждений, но не хотелось идти на неприятность, и потому он принужден был заезжать на ни на что ему не нужный постоялый двор, а оттуда — в город подавать эту возмутительную жалобу, идущую вразрез с его убеждениями.
После двух часов гладкой дороги с широкими видами по сторонам, с холмами, лесочками и мостиками в лощинах, показалось село, а в нем на выезде — постоялый двор.
Как знакомы мне эти постоялые дворы где-нибудь в большом торговом селе, когда проехал зимой верст пятьдесят, спина болит от тряски, ноги застыли и хочется горячего чая! С нетерпением смотришь вперед по дороге и ждешь село, что должно показаться за тем бугром, на который кнутом указал с облучка возница.
Наконец в сумерках завиднеются голые верхушки ракит, лошади взойдут шагом на взволок и бодрее побегут, увидев в лощине большое село с широкой улицей, с сугробами снега, с ребятишками в толсто накрученных платках. Держа в руках веревочку от салазок, они провожают глазами — точно чудо — незнакомую тройку с бубенцами. Сани спускаются круто вниз, едут около сараев, ракит и, еще сделав два-три поворота по раскатанной ухабистой дороге, выносят на церковную площадь с лавками, ларями и желанным постоялым двором, который сразу узнаешь по коновязям и фонарю у ворот.
Крутая деревянная лесенка наверх; моющая в сенях пол молодка в сапогах на босу ногу и в отрепанном полушубке, прилипшая от мороза мокрая дверь и теплый дух горницы с запахом печеного хлеба и пирогов…
Пока возница в тулупчике вносит дорожный чемодан и одежду, чтобы согрелась у печки для дальнейшей дороги, за перегородкой хлопочет полная в ситцевой кофточке хозяйка. Поставленный у печурки самовар уже шумит, бросая красный узорный отсвет от решетки на пол. На стол у кожаного дивана накрывается грубая, но чистая скатерть, только что вынутая из комодика. Ставятся толстые с цветочками чашки и чайник с крышечкой на грязной веревочке. А потом ржаные с творогом ватрушки, яйца и принесенный из лавочки белый хлеб с изюмом. В то время как сам, чтобы отвлечь внимание от еды, ходишь около стен и рассматриваешь пожелтевшие от времени фотографические карточки.
Этот случайный приют от холода и усталости дальней дороги с его маленькими комнатками, в которых вечно копошатся и подходят к дверям в одних рубашонках дети, кажется таким милым и уютным с своими маленькими окошечками с двойными зимними рамами, с большой, всегда горячей печкой и стеклянной горкой с посудой, против которой в углу висят многочисленные образа и горит, мигая, лампадка.
Двухчасовой отдых в тепле за сонно шумящим самоваром, обильная, жадно съедаемая пища, и затем опять сонная укачивающая дорога среди потемневших в сумерках снежных полей с чернеющими вешками, с начинающейся в открытом поле поземкой и с отдувающимся в сторону хвостом пристяжной лошади.
И, хотя сейчас была весна, а не зима, и дорога была не дальняя, все-таки Валентин настоял на своем. И Ларька, при въезде в большое село, разогнав с горы лошадей, прямо направил их в ворота постоялого двора.
— Куда же вы поехали? — закричал Федюков.
— Необходимо остановиться, — крикнул ему в ответ Валентин.
— Ты не понимаешь, — сказал Валентин Митеньке, вылезая из коляски в своем белом пыльнике, — ты, должно быть, тяготеешь к семейному очагу и, очевидно, не способен к кочевой жизни.
— Вовсе я не тяготею к семейному очагу, — сказал Митенька, покраснев точно от позорного подозрения, — а просто я не понимаю, почему не поехать сразу в город, когда до него и езды-то всего два часа.
— Если ты русский человек, то поймешь, — отвечал Валентин.
Федюков молчал и покорно стал вылезать из коляски, даже не спрашивая, почему оказалось необходимым остановиться.
На крыльцо выскочил хозяин в жилетке с выпущенной ситцевой рубахой, с окладистой бородой и, засуетившись, пригласил гостей наверх.
Путники поднялись по лесенке с скрипучими перильцами.
— А у тебя тут хорошо устроено, — сказал Валентин, стоя в пыльнике и шляпе посредине комнаты с деревянной сосновой перегородкой, цветущей геранью на окнах и оглядываясь кругом.
— Стараемся, чтоб по возможности, — сказал почтительно хозяин, водя своими глазами вслед за взглядом гостя и стоя несколько позади его с тем выражением, с каким смотрит староста при приходе барина на работу.
А потом пошло, что полагается: самовар, оладьи, молоко, крутые сваренные в самоваре яйца.
— Вот тут пить не надо, — сказал Валентин.
Хозяин, стоя перед столом, извинялся, что плохо приготовлено и спать, может быть, будет неудобно.
Но Валентин сказал, что все очень хорошо и именно так, как требуется. А спать желательно не в комнате, а где-нибудь в сарае или под навесом.
— Слушаю-с, можно и так, — сказал хозяин. — Пуховички прикажете приготовить?
— Нет, именно этого и не надо, — сказал Валентин. — Спать нужно в сарае и прямо на сене.
— Слушаю-с, — повторил опять хозяин. — А вот Владимир Родионыч… Мозжухин, — может, изволите знать, — так они, когда у меня останавливаются, требуют всегда пуховик.
— А он здесь останавливается?
— Как же, — сказал хозяин, — когда на свою дачу едут. Поговорить очень любят, — прибавил он, улыбаясь, — и чтоб уважали. Хороший господин, простой.
— Вроде меня?
Хозяин несколько затруднился.
— Кто ее знает… разговариваете-то вы как будто просто…
Когда чай кончили, хозяин, забрав ситцевые, сшитые из цветных кусочков, одеяла, подушки с наволочками в цветочках, пошел впереди гостей, — каждую минуту предупредительно оглядываясь на поворотах, — под сарай, стоявший у мельницы.
В сарае было темно, пахло сеном, соломой и дегтем, и шевелились на перемете потревоженные голуби. Надергали охапками сена, которое взбилось пышно, как перина, расстелили впотьмах одеяла и легли, завернувшись в пыльники. Было тихо. Лицо обвевал прохладный ветерок, и слышался усыпляющий шум мельничного колеса, от которого дрожали стены сарая.
— Ты спишь? — спросил Валентин, как-то необычайно быстро устроившись на сене.
— Нет еще, — сказал Митенька.
— Слышишь, как пахнет?
— Слышу, — сказал Митенька.
— Теперь в город не спешишь?
— Нет.
— Ну вот и хорошо…
Митенька лежал на сене, смотрел перед собой в темноту и чувствовал, как в этом свежем, пахучем воздухе мельничного сарая легко дышится и клонит в сон под шум мельничного колеса…
А когда проснулись утром, солнце только что начало пробиваться сквозь ракиты и щели в стены сарая. Утренняя свежесть и ветерок, шевеля соломой навеса, приятно доходили иногда до лица. На перемете мельничного амбара, забеленного мукой и видного в раскрытые ворота, ворковали голуби, и однообразный шум падающей с мельничного колеса воды доносился откуда-то снизу.
Утренние запахи свежести смешивались с запахом сена и дегтя, который всегда бывает на постоялом дворе.
Умывались на дворе. Хотя в горнице наверху был настоящий медный умывальник, но Валентин, увидев на заднем крыльце висевший на веревочке чугунный с двумя носиками с обеих сторон, захотел непременно умыться из него.
— Умойся и ты из этого, — сказал он Митеньке.
Потом Ларька гремел у колодца ведрами и поил лошадей. А когда выехали из деревни и вдали завиднелась необъятная туманная даль заливных лугов, а за ними в утреннем синеющем тумане ослепительными искрами сверкнули кресты городских колоколен, да когда Ларька заливисто гикнул и пустил чуть не вскачь тройку вдоль большой дороги с линией быстро отстающих телеграфных столбов, тут Митенька понял, чего хотел Валентин, когда говорил, что к городу непременно нужно подъезжать ранним утром.
