Зоя Журавлева - Роман с героем конгруэнтно роман с собой
Секретарша, меж тем, уже обольщалась по телефону джинсами. Ведь если на работе есть телефон, то — естественно — люди звонят. Дома — человек уже устал, уже вечер, ужин, муж, дети, мало ли что. Поэтому звонить принято на работу. На работе, как правило, никто не отвлекает. Если не забредет случайно такой зануда, как Вы. Но секретарша Вас видела в первый раз, ей — простительно. Ей как раз только что по телефону предложили прекрасные джинсы. «Нужны, очень, Веруня, нужны! — светящиеся лучи, прямо ударившие от секретарши по всей приемной, по-моему, даже Вас должны были сделать временно блондином. — Не наши? Ну, что ты, сама же знаешь, я так о тебе не могу подумать! Я просто так спросила. О, это фирма! Знаю, знаю. И сколько? Не может быть! Буквально даром, Веруня, я понимаю! Нет, какие сомнения! Спасибо, что ты сразу же позвонила. Оторвут с руками, я понимаю. А почему? Нет, для меня значения не имеет. Подумаешь, пару раз надела! Стираные? Знаю, Веруня! Всегда стирают, чтоб провезти. За кого ты меня считаешь?..»
На лицах присутствующих, кроме Вас, конечно, отразилась даже как бы слегка засохшая (от глубоко личных дел, сюда, видимо, приведших), но достаточно отчетливая радость сопричастности и высокого бескорыстия — что вот рядом кому-то повезло и это, уже само по себе, не может оставлять порядочного человека абсолютно равнодушным. Джинсы, кстати, совсем неплохая вещь. Удобная. Практичная. Многим — идет. Секретаршу они, несомненно, украсили бы. Но Вам же этого не понять, не постигнуть, не оценить сроду. В Вас до сих пор бушует раздельная школа и серые тона детства, досточтимый сэр! Вы ограниченны и негибки в этом безграничном и гибком вопросе. Я Вас даже в свитере никогда не видала. Вы щеголяете неизменно в костюмах, в однотонных рубашках и при галстуке. Слегка распахнутый по случаю жаркого лета ворот — для Вас предел свободы в одежде. А такие щедрые натуры, как я, принимают моду легко. Мне всегда нравится, что — лицо толпы изменилось, нравились короткие юбки, нравились длинные, нравились платья с высоким воротом и открытые чуть не до пупа. По-моему, в этом деле — чем резче перемены, тем приятнее глазу. Во мне тоже играют воспоминания детства, но, так сказать, от противного. Мама меня одевала дорого, из хорошего материала, но обязательно — на вырост. Этим она мне, как я теперь понимаю, навеки испортила школьный выпускной вечер. Весь вечер я только тем и занималась, что отчаянно стеснялась себя, тщательно это скрывала и сильно надеюсь, что преуспела — в последнем. От выпускного вечера потому в моем организме остался только душевный напряг. Чего хорошего?
У леммингов, как у всего живого, есть своя загадка: непонятные циклы. Раз в три года (или кто какие называет цифры) их бывает в тундре одурительно много. И тут же, к осени, нападает на леммингов мор, который буквально выкашивает эту народность. Потом, года два, народ очухивается, размножаясь с оглядкой, помаленьку. Стоя на углу Невского и Владимирского, а еще лучше — возле Пассажа или ДЛТ, я, кажется, постигаю отгадку. Я гляжу влево. И вижу тугой поток, острые пики зонтов, жидкий блеск женских сумок и яростные тона плащей. Гляжу вправо. И вижу дикое людское стадо, раздирающее друг другу локти. И впереди. И сзади. И машины несутся, в которых торчат головы. И сверху, из окон, обрушивается магнитофон. И все мотается возле меня, надо мною, вокруг меня — коробки, шляпки, губки, тюки, плечи, животы, сумочки…
И я вдруг понимаю леммингов, мор которых есть чисто нервное дело. В годы максимальной плодовитости лемминги переживают чисто городской стресс. Стресс леммингов — сенсация тундры. Лемминг выглянул из норы и поглядел вправо. Там стоял престарелый лемминг. Еще пожилой лемминг. Еще лемминг в расцвете сил. Еще два дряхлеющих лемминга. Еще молоденький, резвый нахал. И еще. Еще. И до горизонта, оплывающего белесой дымкой. Тогда, дернув усом, наш лемминг глянул налево. Там тоже сидит лемминг. И его толстая жена. И двенадцать его вертлявых дочерей. И их глухая бездетная тетка. И хромой дядюшка с материнской стороны. И четыре племянника, один уже с беременной женой.
Лемминг глянул вперед. И увидел, как восемнадцать юнцов-леммингов, растянувшись цепочкой вдоль тундры, прогуливаются на беззакатном солнце. Шерсть их блестит. Глаза их горят радостью жизни. Поморник пикирует сверху, но восемнадцать леммингов, обманутые юностью своей и количеством, не обращают на глупую птицу никакого внимания. И пусть их уже семнадцать. Жизнь прекрасна! Они идут, и шерсть их блестит. Ведь пока конкретно тебя не схватили, откуда ты знаешь, что именно тебя схватят? Они идут, и шерсть их блестит. Тут уж нашему леммингу сделалось малость дурно. Он оглянулся назад. В шаге от него, возле норки, стоял худощавый лемминг и пристально смотрел на него в лорнет. Вдруг они встретились глазами.
И тут наш лемминг ужасно заверещал, закрутился на месте. И помер. Нормальный, как говорится, стресс. Ибо многолюдство столь же мучительно, как и полное одиночество, только еще хуже. Мы, как высокоорганизованные, приспособились и выживаем, а лемминг — нет. А ученые потом подбирают меж кочек маленькие тельца и изо всех научных сил ищут болезни, позаразнее. И не находят. И начинаются среди них изобретения насчет погоды, кормов, общей выгоды рода и прочие философствования. А что же делать ученым? Ведь лемминг не оставил записки: «Прошу никого не винить…»
Душа раздроблена. Ее труха образовала слабенькую кучку. И ветер норовит смести ее совсем. Старательно ладонями формую, хочу хоть маленькую душу, но слепить. Как вовсе без души — мне непонятно.
«Веруня, а талия? Не моя, конечно. Нет, я свою талию знаю. У тебя там есть сантиметр под рукой? Пустяки, ничего я не буду ушивать. Джинсы, ушитые в талии, — это пошло. Пошло, я говорю…» — «Может, хватит?» — сказали тут Вы. У Вас удивительная способность вклиниваться в самые насладительные моменты. «Чего — хватит?» — не поняла секретарша, она же вся лучилась и была сейчас сияющая блондинка до мозга костей, на ней уже были новые джинсы, как влитые — в бедрах, почти что в талию, даже если без пояса, и почти что даром, рублей сто — наверное. Где Вам оценить эти тонкости! «Болтать, — уточнили вы. — У меня нет времени». — «А я вас и не держу, — сказала секретарша. — Веруня, прости. Я тебе через пять минут перезвоню». Разговор все равно уже был испорчен. Она положила трубку. «У меня нет времени выслушивать вашу болтовню. Я пришел поговорить с завом роно». — «Он вас ждет, что ли?» Секретарша, на мой взгляд, была еще выдержанная. Впрочем, может, тут крылась уже издевка. «Он меня не ждет. Но у меня к нему важное дело». — «А вы кто такой?» Вот это был уже разговор! Всплыла наконец бессмертная формула, не нами воспетая. «Я — учитель». Вы представились честь по чести. Вы назвали титул. Скромненько. Как подобает, когда титул — действительно есть и королевская кровь сомнению не подлежит. Выше — нету. Учитель. Но ведь секретарша-то первый раз с Вами имела дело. Вот Геенна Огненная, она же — директор школы Нина Геннадиевна Вогнева, имеет с Вами дело уже несколько лет и потому она всегда беспокоится, чтобы Вы куда-нибудь не пошли. Она лучше все сразу Вам сделает, как Вы хотите. «Представляете, что он там (тут она закатывает серые глаза куда-то под лоб и воображаемое поднебесье) наговорит???» Даже интересно, что она имеет в виду?..
«Подумаешь — учитель!» — фыркнула секретарша.
И тут у нее на столе вдруг вдребезги разлетелось стекло, на котором стоял телефон, лежали бумажки, а под ним — улыбался с фотокарточки большеглазый мальчик, сын — наверное, и сама секретарша, сияющая блондинка в открытом сарафане, щурилась на берегу бунтующего моря, небось — Черного. Стекло же, я полагаю, было из тех, что стоят в дверях метро. Об него можно сутками колотиться головой, оно даже не дрогнет, но вдруг грудное дитя ткнет соской в его уязвимое место, и огромное стекло вмиг разлетится на мильен брызг. Вы точно и сразу нашли это место, что значит — интуиция.
«Я — учитель», — повторили Вы при этом. И снова коснулись стекла кулаком, от чего предметы, доселе каким-то чудом еще покоящиеся на столе, полетели и покатились в разные стороны. «Какой вы учитель?! — завизжала секретарша. — Вы не учитель! Вы хулиган! Я милицию вызову!» Не знаю, что она там еще кричала. И до сих пор не знаю, для чего Вы взяли тяжелый стул за одну его ножку и этот стул подняли. Но было. «Он меня убьет!» — дико крикнула секретарша. И метнулась к кожаной двери…
Не тот, вроде, тон. Разухабисто? Или — уже мстится?
Вжимаюсь в борта, как зверь, темным и впалым телом. Куда ж я теперь? Теперь? Куда ж я теперь — без веры? Что за вера была летучая в надувную резинку-лодку… Упруги весла в уключинах, закат догорает кротко, вороны кричат картаво: «как? как? как?», легкие острые травы полосуют себя в волнах… Рыба выпрыгнула. И канула. Бегут по воде круги. Острова — как чужие страны, берега — как материки. Словно озеро — темное море, натянутое на шар… Горе мне, горе, горе — волны в ночи шуршат. Что за вера резнула жгучая, не основанная ни на чем, будто можно звезду падучую поймать — сачком…
