Петр Замойский - Лапти
— Вон — гляди, Ефим-то как!
Никто раньше Сотина не выезжал в поле, не начинал пахать, сеять, косить, молотить.
Как только замечали, что он поехал сеять, говорили:
— Ефим тронулся. Надо и нам.
Пробивал косу перед жнитвом — сейчас же:
— Ефим косу пробивает. Надо и нам.
На гумне, в амбаре, возле двора, мазанки, сарая — всюду у него порядок. Нигде ничего не мокнет под дождем, не сохнет на солнце. Аккуратнее Сотина никто не клал кладей, не навивал ометов соломы, сена. Очешет, прировняет, пригладит — ни один ветер не возьмет.
Многие ходили к Ефиму за советом. Но советы давал он неохотно. Говорил скупо, больше в черную свою густую бороду, и смотрел вниз.
Потому и говорили про него:
— На три аршина сквозь землю видит.
Жена Пелагея словно под стать ему. По утрам, задолго еще до петухов, встанет, подоит корову, сварит завтрак, уберется и поспеет в поле. Стряпать была горазда. А хлебы такие поджаристые да румяные пекла, что никто таких и не пек. Часто у нее соседки брали краюшку под «завтра хлебы у нас», но не всем она давала взаймы. Которые пекли «отсиделые», с толстым слоем исподней корки, отказывала. Уже знали: «Какой хлеб у Пелагеи берешь, такой и отдаешь». Ефим Сотин, вдобавок ко всему, был наделен крепкой физической силой. Это передалось от отца и деда. Про деда рассказывали, что тот «одной рукой борону забрасывал на крышу». Про отца говорили: «В извозе, в самый лютый мороз, лопнула у его саней завертка. Взял он мерзлую завертку, помял в руках, разогрел так, что вода потекла, и вновь вставил в нее оглоблю».
Не меньшей силой обладал и Ефим. Был у него случай. Вез с поля телегу снопов. Где-то потерял чекушку, колесо съехало, и воз набок. Тогда подкатил колесо, велел сынишке направлять его на ось, а сам, ухватившись за дрожины, поднял тридцатипудовую кладь.
А то с жеребцом. Держали они жеребца, когда жив был отец. Пошел Ефим дать ему корму и хотел очистить из-под задних ног навоз. Вздумалось жеребцу лягнуть Ефима. Тот на лету поймал его ногу и так дернул, что жеребец чуть не свалился. Ефим мрачно предупредил:
— Побалуй вот. Ногу вывихну.
Сбруя у него исправная, сделанная крепко, «навек», все инструменты по хозяйству есть, и в люди ни за чем не ходит. Наоборот, всякую малость: долото, стамеску, шершепку, бурав, пилу — берут у Ефима.
И, несмотря на это, хозяйство Ефима все время было ровное. Оно никуда не шло, не опускалось и не поднималось. Хлеба хватало, но в аккурат до нового, скотины было сколько надо для своей семьи, кур тоже. Редко-редко случится лишний десяток яиц для продажи, да и то, если Пелагея скопит, чтобы мыло купить.
…Продолжительным и деловым лаем, в котором явно слышалось: «Не тронешь хозяйское добро — не укушу», встретила их лохматая собака.
Бирюк
Семья ужинала.
Чинно и тихо сидели все за столом.
Пелагея на одном углу, сам на конике, а между ними выводок детей.
Ели молча. Ребятишки рук на стол на клали, опоражнивая ложку, опрокидывали ее горбинкой вверх, черенком к себе. Кусок хлеба брали тот, который положил отец. Из ломтя мякиш не выгрызали, а ели с коркой. Не торопились, не шумели, а если один другого случайно и толкнет, то на него только молча посмотрит отец. И этот молчаливый взгляд говорил больше всяких слов.
— Хлеб-соль! — снимая фуражку, поздоровался Алексей.
— Садись, — позвал Ефим, чуть-чуть отодвигаясь.
— Спасибо, — ответил Алексей и прошел в «горницу», где уже сидели дядя Егор, Мирон и Яков.
Там Алексей шепотом спросил Егора:
— Говорил?
— Зачнем вместе.
Пелагея, покосившись в сторону мужиков, встала, прошла к шестку, взяла оттуда чугунок, вылила щи в блюдо и строго наказала:
— Чтобы все дохлебать!
Ефим еще нарезал хлеба «пряниками», разделил по ребятишкам, зачем-то поглядев на каждого, потом кашлянул и три раза постучал по блюду ложкой.
— Таскать? — радостно встрепенулся один из сынишек.
— Тебя за волосы, — добавил Ефим. — Брать со всем.
И начали «брать со всем» — с говядиной.
Пелагея, то и дело косясь на Ефима, шептала ребятишкам:
— Не торопитесь, не на пожар. По одному берите, а то кому не достанется.
Вынула сама кусок говядины, подула на него и, положив на стол перед самой маленькой девочкой, предупредила:
— Гляди, дочка, фу-фу!
После щей подала черепушку, полную картофеля, за ней кашу с молоком.
Алексей, чтобы начать разговор и заранее к нему расположить Ефима, крикнул из «горницы»:
— Скоро, наверно, рожь косить поедешь?
— Через недельку, — ответил Сотин.
— Не рано?
— Вёдро хорошо будет, дозреет. На прилобках сейчас коси.
Первой поужинала Пелагея. Вытерев фартуком губы, она отошла от стола, расставила свои толстые ноги и деловито, как вяжет снопы, молотит, месит тесто, начала молиться. Молитву, больше для ребятишек, чем для висящего в углу образа, читала вслух.
За ней, один за другим, повылезли ребятишки и, кто еще утираясь, кто почесываясь, на разные голоса забормотали:
— Тя, Христе боже… яко…
Только один, самый шустрый, торопливо выметнулся из-за стола, чуть не задел рукавом за черепушку и направился к двери.
— Куда? — зыкнул на него отец. — А богу?
— Я, тять, успею… У меня, тять, брюхо болит. Я опосля…
— Не опосля, а сейчас.
Мальчишка стал боком к образу, одной рукой ухватился за живот, а другой замахал и, морщась от боли, торопливо забормотал:
— Яко насытил еси…
После молитвы Ефим обратился к старшему сыну:
— Глянь, Васька, что там у скотины.
Вытерев о полотенце усы, Ефим прошел к мужикам, протянул руку Алексею.
— Здорово.
Пожал будто слегка, лишь ладонь согнул, но у Алексея хрустнули пальцы, он поморщился. В голове невольно промелькнуло:
«Не только жеребцу ногу, слону хобот свернет».
— Садись, сват Ефим, давай говорить, — предложил дядя Егор.
— Что ж, посидеть Можно, — согласился Сотин, дуя на лавку, хотя пыли на ней не было. — Посидеть — отчего не посидеть.
— Только чтобы седым безо время не быть.
— И седым будешь, что сделаешь.
Ефим опустился на лавку и низко свесил голову, как бы собираясь вздремнуть. Дядя Егор, приготовившись было говорить, как только увидел, что Ефим нагнул голову, вдруг почему-то забыл, с чего же начать. Долго длилось молчание. Мужики переглядывались между собой, а Сотин уже, кажется, совсем задремал.
Тогда Алексей, сердито передвинул бровями, налег на стол и громко сказал:
— Дядя Ефим, мы ведь к тебе за делом пришли.
— За делом? — как бы удивившись и чуть приподняв голову, спросил Ефим. — За каким?
И снова нагнулся, да так низко, что волосы упали на лоб.
Мирон переглянулся с Алексеем и кивнул в сторону Ефима, будто хотел сказать: «Вот и сломай такого идола».
«Сейчас ломать начнем», — взглядом ответил Алексей.
— Дело разыгрывается большое. Тебе ничего мужики не говорили?
В это время в дверях показался мальчуган и спросил:
— Мне, тятя, разуться нынче?
Искоса посмотрел Ефим на сына и, не повышая голоса, приказал:
— Не сметь. Грешина какая будет, выбежать не в чем.
Сынишка скрылся, а Ефим, тяжело вздохнув, поднял голову и оглядел мужиков с таким удивлением, будто первый раз их видит.
— Мне никто ничего не говорил.
— Про артель?
Алексей спросил, и у него перехватило дыхание. Замерли и мужики.
— А-арте-ель? — протянул Ефим и, к удивлению всех, опять замолк.
«Разговорись с таким», — подумал Петька.
Через некоторое время, будто слова его шли из самого нутра, добавил:
— Кои мужики болтают.
— А ты об этом как думаешь? — наступал Алексей.
— Что мне думать? У меня своих дум хватит.
— Это, конечно, — живо согласился Алексей, — но мы вот тебя пришли звать.
— Меня? — еще больше удивился Ефим. — Куда?
— В артель.
Разогнул спину, вскинул волосы, уставил на Алексея лохматые брови и, что редко с ним случалось, рассмеялся.
— Хо-хо-хо, чудные! Пришли звать в артель. Вроде в гости?
— Ты зря… смеешься, — загорячился Мирон. — Ты сперва выслушай, а тогда смейся. Мы не шутки пришли шутить.
— Правда, Ефим, — вступился и дядя Яков. — Ты того, обмозгуй… вон с бабой.
Пелагея скромно стояла у голландки. Когда услыхала, что говорят про нее, отмахнулась.
— Дело ваше, возитесь.
Ефим кивнул ей головой.
— Про газету слыхал? — уже смелее опросил Алексей.
— Васька читал. Все именье мое на вилы подняли.
— Наоборот, выставили тебя как образцового хозяина, середняка, и доказали, что, сколько ты ни трудись, ничего утешительного не получится.
Сотин пристально посмотрел на Алексея и спокойным, поучительным голосом, каким и деды его говорили, ответил:
