Николай Островский - Рожденные бурей
– Чего ж ты молчала? – радостно вскочил Птаха.
– Нам ведь было не до музыки, да и сейчас, пожалуй, еще рано веселиться, – ответила девушка.
Слушая ее певучий, мягкий говор, Раймонд представил себе выражение ее лица, черные, с холодком, огромные глаза и решительные, немного упрямые губы. Странно, но в то же время и понятно – ее одну Андрий слушается беспрекословно. Раймонд не помнил еще случая, чтобы этот беспокойный парень нагрубил ей.
– Ленька, бери лампу, пойдем струмент глядеть, – сказал Птаха.
Двери всех комнат выходили в общий коридор. Леон шел с лампой впереди.
Птаха следом за ним. Около чулана Андрий задержался, прислушиваясь.
«Старикашки спят». В комнате, где помещались Людвига, Стефания и Франциска, был слышен тихий разговор.
– А ключ здесь зря торчит, – сказал Андрий и положил его в карман.
– Все равно им через нас только уйти можно, да и куда побежать? – ответил Леон, но все же попробовал, заперта ли дверь.
Через минуту они вернулись, неся в руках три гитары и мандолину.
– Там на них лет двадцать не играл никто, со всех гитар на одну едва струн наберешь. Сейчас я смастерю, – сообщил Андрий и энергично принялся за работу.
– Сарра, мы не давали еще ужинать этим? – указал Раймонд рукой на дверь.
– Нет, эта полная отказалась принять обед, – ответила Олеся.
– Как же быть? – спросил Раймонд.
– Что ж, я упрашивать должна была ее? Она на меня так посмотрела, – сказала Олеся.
– Ничего, захочет кушать, сама попросит, – успокоил Андрий, ловко накручивая на колышки струны.
Раймонд подошел к столу, на котором стояла тарелка с ветчиной и хлебом, и вопросительно взглянул на Сарру. Та задумчиво глядела на огни камина, не обращая на него внимания.
– Все же нужно передать им это, – сказал он и взял тарелку.
Сарра взглянула на него с едва заметной иронией.
– Ты как думаешь, Раймонд, твоего отца тоже ветчиной кормят? И он тоже отказывается? – спросила она.
– Да, но он в руках у шляхты, какое же здесь сравнение с нами? Если опять откажутся, я оставлю им, и пусть как хотят, – он направился в соседнюю комнату.
Дверь открыла Франциска.
Людвига, полулежавшая на диване, поднялась и села. Стефания не шевельнулась.
– Я принес вам ужин. Почему вы отказываетесь кушать? – спросил он Людвигу, останавливаясь перед ней.
– Спасибо, но мы не голодны, – неуверенно ответила Людвига. Ей хотелось есть, но ее смущала Стефания, наотрез отказавшаяся принять что-либо от «хамов».
Раймонд поставил тарелку с ветчиной и хлебом на стол.
– Могу вам сообщить, что вы завтра будете обменены на наших захваченных жандармерией товарищей.
– Нас обменяют? Это вы правду сказали? – мгновенно «проснулась» притворившаяся спящей Стефания.
– Вы, наверно, редко встречаетесь с людьми, которым можно верить, – сухо ответил Раймонд.
Теперь, когда с его головы была снята заячья шапка, Стефания и Людвига узнали его.
– Скажите, этот Пшигодский еще здесь? Я что-то не слышу его голоса, – с тревогой спросила Стефания.
– Нет, ом уехал подготовить обмен.
– Слава богу! – облегченно вздохнула Стефания и сразу же преобразилась.
Она еще раз оглядела с головы до ног Раймонда и, стараясь быть как можно ласковей, спросила:
– Скажите, как вы попали в эту ужасную компанию?
Людвига, боясь, что Стефания скажет еще что-нибудь бестактное, поставила тарелку с ветчиной к себе на колени.
– Мы будем ужинать, – улыбнулась она. Раймонд шагнул к двери. Стефания удержала его.
– Скажите, чем вы подтвердите правдивость ваших слов?
Раймонд вынул из кармана письма Могельницкого.
– Я вам верю, – протестовала Людвига, когда он подал ей письма.
Но Стефания взяла и жадно прочла оба письма.
– Матка боска ченстоховска! Хоть бы эта ночь скорей прошла! – воскликнула она и передала письма Людвиге.
– Вы графу сразу поставили условие об обмене на ваших товарищей? спросила та.
– Да, я сам писал это письмо.
– А можно узнать, что вы ответили ему на первое его предложение?
– Почему же? Сказали, что на деньги не меняем, нам ведь нужно спасти товарищей… – Раймонд вышел, оставив дверь полуоткрытой.
– Есть! Настроил! – крикнул Птаха и взял первый аккорд.
Минуту спустя пальцы заметались по грифу, и мандолина запела в его руках.
– Бери, Олеся, сыграем наши любимые, – сказал Птаха, обрывая свое музыкальное вступление.
Олеся взяла в руки гитару, легонько тронула пальцами басы, и ей вспомнилась маленькая водокачка у реки и вечера, которые они проводили втроем. «Как он там сейчас, батько милый? Если бы он знал о завтрашней встрече…»
– Я жду, Олеся.
Полилась грустная песня. Она то замирала далеко за степными курганами, то, чудилось, ветер приносил ее издалека. В лирическую мелодию вдруг бурно ворвались радостные звуки.
Торжественным маршем вступала на землю весна, и у околиц вечерами теплыми запевали молодые голоса:
Ой, там, ой, там, за Дунаем,Та за тихим Ду-на-а-ем…
Песню сменила полька, задорная, кокетливая. Андрий забыл все. Он играл с такой страстью, что красота его игры дошла даже до Стефании.
– А ведь прекрасно играет… – заметила она.
Людвига любовалась мастерским исполнением. Музыка разбудила дремавшую боль.
– Раймонд, для кого я играю? – возмутился Андрий.
Леон подлетел к Сарре.
– Задумчивая женщина!.. Дорогой товарищ!.. За счет завтрашнего разрешите станцевать.
Сарра отмахнулась от него.
Андрий опять тронул струны, и зазвучал вальс. Леон ласково взял Сарру за руку.
– Но станцевать же можно? Зачем грустить?.. Или со мной не хотите?
Гитара Олеси вступила прекрасным созвучием басов.
Сарра встала.
Леон осторожно обнял ее за талию, сильной рукой повернул вокруг себя.
Когда пляшут двое молодых и красивых – хорошо.
Раймонд, улыбаясь, следил за их легкими, изящными движениями.
«Лихо пляшет чертов чех», – позавидовал Птаха.
Франциска стояла у двери, наблюдая за танцующими. Она встретилась с глазами Раймонда, и оба невольно улыбнулись, как когда-то, при первой встрече.
Раймонд колебался минуту. «Но ведь Сарра танцует…» И он решительно отстегнул пояс, положил саблю и маузер на стол и, смущенно краснея, подошел к Франциске. Она, не раздумывая, положила руку на его плечо, и в горнице закружилась новая пара.
– Ты слышишь, Людвига, они ведь танцуют! И Франциска тоже. – В открытую дверь Стефании была видна вся горница. – Оказывается, играет не он, он пляшет с Франциской, этот парень, что приходил сюда.
Олеся давно уже бросила гитару и валенки и отплясывала в мягких чувячках. Один Птаха должен был играть, чтобы не нарушить общее веселье.
Наконец ему надоело.
– Что ж это, я один должон играть? Это несправедливо, – сказал он.
– Что же делать, Андрюша, ведь мы не умеем! – крикнул ему Леон.
– Ну, еще немножко, Андрюша, скорее ночь пройдет!
Тогда Андрий встал и, к общему удивлению, отправился в соседнюю комнату.
– Прошу прощения, – сказал он. – Я слыхал, что все образованные на этой штуковине играют, – указал он пальцем на пианино, – так что прошу, сделайте одолжение, ежели можете на этом струменте, – полечку нам, а то все пляшут, а я один должон играть, – обратился он к Людвиге.
Его простодушие, прямота и детское желание плясать покорили Людвигу. Улыбаясь, она подошла к пианино и, вспомнив первый попавшийся мотив – «Итальянскую польку» Рахманинова, прикоснулась пальцами к клавишам. Птаха неожиданно для самого себя повернулся к Стефании:
– Прошу прощения, не в обиду, а для веселого вечера и за завтрашнее утро… Так что прошу вас сплясать со мной.
Сероглазый, сверкая ослепительной белизной прекрасных зубов, он стоял перед ней, этот парень с волнистым чубом. Стефания решила, что будет выгоднее для ее замыслов согласиться…
Андрий видел, что Олеся рассердилась. Сарра тоже. Но это не остановило его…
Лишь глубокой ночью в охотничьем домике стало тихо. Все заснули.
Спала Людвига, и во сне ей казалось, что так и должно быть: именно в этом домике, в такой необычайной обстановке, она и должна была встретиться с этими людьми. Как хорошо, что она не ошиблась: эти люди, которых она защищала, которым симпатизировала, были действительно прекрасные люди.
Крепко спали заложники и их сторожа.
На широкой скамье уснули в обнимку Сарра и Олеся, которых Андрий заботливо укрыл полушубком.
Сам Андрий спал на полу, подложив руку под голову, Леон – на столе,
Раймонд – на другой лавке.
Партизанам на дворе надоело ходить вокруг усадьбы порознь: они сошлись все трое в конюшне. Здесь было тепло. Двое из них забрались в сани, а «Рупь двадцать» послали караулить. Тому захотелось пить, он вошел в дом, выпил из бочки, стоявшей в коридоре, добрую кварту воды и тут же присел погреться у печки, да и заснул. Партизаны в санях, надеясь на него, тоже незаметно уснули.
