Ефим Пермитин - Три поколения
— Весу в нем, братцы, больше, чем в добром мужике. Как свинцом налит… — говорил о медвежонке Фрол.
Бобошка, в свою очередь, хлопал партизана по полушубку лапами, стараясь плотнее обхватить круглую спину Сизых. Из ноздрей борцов вылетал пар. Лицо Фрола было красно, но повалить медвежонка было не так-то легко. Тогда Фрол давал Бобошке запрещенную подножку, и медвежонок под общий смех летел наземь… Но, поднявшись, вновь наскакивал на Фрола и, снова сшибленный подножкой, катился наземь.
Никодим обижался на Фрола, называл борьбу нечестной. Каждый вечер Фрол был непобедим в борьбе. Каждый вечер над Никодимом и поверженным медвежонком смеялись партизаны.
И вот тогда-то Никодим и придумал способ посрамления Фрола Сизых.
Три дня мальчик и медвежонок пропадали в лесу, а на четвертый вечером пестун Бобошка, при всем сборище партизан, по чуть заметному движению руки Никодима стремительно уронил Фрола в снег, налетев на него сзади.
Одного движения руки Никодима было достаточно, чтобы самый сильный мужик кувырком летел в снег, а довольный пестун, подержав на снегу положенное время поверженного, поднимался и, обняв мальчика, тащил в избу за честно заработанным лакомством.
— Любого силача как ветром сдунет! Бык не удержится против эдакого утюга, — хвалился Никодим силой звереныша.
Глава XLVIII
Ежедневно Алеша переписывал до тридцати экземпляров воззвания и сдавал их командиру.
— Ефрем Гаврилыч! Вот еще пачка гранат! — каждый раз говорил Алеша, передавая Варагушину очередную кипу воззваний.
Алеше нравилось, когда командир бережно брал его работу и почему-то вполголоса приказывал Жучку и еще двум вестовым-партизанам «доставить куда нужно».
Вера командира в силу воззвания высоко поднимала значение его работы, по-новому раскрывала смысл его борьбы. Белозеров считал себя счастливейшим человеком, живущим в такое героическое время. Не раз, представляя себе быт своих московских товарищей, Алеша смеялся в душе над ними:
«Сидят, сердешненькие, и долбят до одури бином Ньютона, объем пирамиды, эпитеты, пунктуацию… А мы здесь утверждаем новую судьбу мира…»
За стеной гремели мерзлые поленья, ругались хлебопеки, а он писал и улыбался, представляя лицо Ефрема Гаврилыча.
«Что-то скажет он на этот раз? Улыбнется…»
Алеша любил своего командира. Гордился, что вместе с ним сидел в тюрьме, вместе боролся. Все нравилось ему в нем: и физическая сила (Алеша слышал от партизан, что в «тесном топком месте» командир одной рукой вытащил за хвост лошадь), и большой квадратный лоб. Даже манера командира бросать папаху на лавку и расстегивать полушубок на груди — все вызывало подражание. Он также недовольно щипал себя за верхнюю губу, где начинали пробиваться первые робкие волоски, и, нахмурив лоб, гмыкал в пшеничные свои усы.
Алеша выпросил у Жучка бритву и, желая ускорить рост усов, сбрил первый пушок на губе. Тогда же он решил подбрить волосы на лбу, чтобы высота и форма лба были такие же, как у командира.
От неумения пользоваться бритвой он порезался и заехал в волосы над левым виском дальше, чем над правым. Пришлось «выровнять линию». Алеша увидел в зеркальце иссиня-голубую полоску, отделявшую лоб от границы густых кудрявых волос. Зато лоб был теперь в точности как у командира.
Но уже на третий день густая щетка волос пробилась на бритом месте. Алеша снова побежал за бритвой, но, подбривая волосы на лбу, каждый раз заезжал все дальше и дальше.
Чтоб скрыть беду, Алеша решил закрывать лоб папахой до тех пор, пока волосы не отрастут.
В отряд вернулся с вербовки из соседних деревень второй, после Гордея Корнеева, помощник Варагушина — Андрей Иваныч Жариков, усть-утесовский подпольщик-большевик.
Был он немолод. Седые виски оттеняли смуглую кожу на лице. Ладони Андрея Иваныча были в черных, застарелых трещинах. Говорил Жариков все больше шуткой, но в глазах его искрился сухой огонек. Андрей Иваныч был в отряде так же незаменим, как и Ефрем Гаврилыч.
При встрече с Алешей Варагушин сказал:
— Это, Иваныч, тот самый Леша. Золотой для письменности парень… — И Ефрем Гаврилыч похлопал Алешу по плечу. Алеша раскраснелся от похвалы командира. — А это, Лешенька, Андрей Иваныч, мой пом. В точности такой самый, какого надо. У меня две правые руки, Леша: Гордей Мироныч да Андрей Иваныч. На них, как на китах земля, отряд держится.
Командир и пом посмотрели один на другого и улыбнулись. Алеша понял, что Ефрем Гаврилыч и Жариков друзья: ему стало грустно, что не он первый друг Варагушина. Алеша плохо занимался, раньше обычного закончил работу, вышел на улицу. Он стоял и смотрел на оживленное движение в Чесноковке. Кто-то приезжал и уезжал. Больше половины отряда, во главе с Жариковым, прорысило в сторону ущелья. Куда? Алеша не знал. Хорош начальник штаба!..
Алеша пришел домой. Стемнело. Разыгрывалась пурга. Два партизана говорили о лошади, которая «туго мочится». Алеша ничего не понял из их разговоров. Потом они заговорили об уехавших. Называли хорошо знакомые, очевидно, им места: Волчью падь, Грязную щель.
Никодима не было. Настасья Фетисовна сказала, что он еще утром убежал[14] к отцу в деревню Коржиху, Беспокоилась: как-то мальчик перевалит через седло в непогодь?
Алеша поужинал, забрался на полати и лег, но спать не мог. Вспоминались слова Ефрема Гаврилыча: «У меня две правые руки — Гордей Мироныч да Андрей Иваныч». «Ну и пусть! И пожалуйста», — с дрожью в голосе сказал Алеша и заплакал.
Глава XLIX
Бои начались в самые морозы. Вылазка Жарикова с частью партизанского отряда, разгром охранников в двух волостях, захват оружия и боеприпасов обеспокоили штаб белых.
В тайгу послали сводный отряд есаула Гаркунова с двумя легкими горными орудиями и пулеметами. Крестьяне бежали от зверств гаркуновцев в Чесноковку.
К партизанам шли и пешие, и конные, и с оружием, и без оружия. На санях везли домашний скарб.
Переполненные дома не вмещали наезжего люда. Беженцы занимали дома и приспособленные для жилья амбары. Численность отряда утроилась. Гордей Мироныч Корнев вернулся в Чесноковку.
При штабе Андрей Иваныч Жариков организовал копировальный станок для размножения воззваний.
Алешу в строй не отпустили, но он выговорил, что в первое же серьезное дело его возьмут, иначе он «окончательно разучится держать винтовку в руках».
Жариков и Гордей Корнев проводили митинги.
Партизан, одетых в зипуны, становилось все меньше; Алеша и Никодим тоже получили валенки, дубленые полушубки, как у Ефрема Гаврилыча, и солдатские ремни.
Движение гаркуновцев партизаны задержали в восьми километрах от Чесноковки, в деревушке Маралья падь. Отряд Варагушина оборонял крутой Стремнинский перевал. По склонам Стремнинского перевала раскинулась мертвая, заснеженная тайга. На гребне от яростного накала трескались камни.
С той и другой стороны выставлялись в тайге секреты, высылались разведка и дозоры. Люди цепенели, жались к жилью, к кострам. Даже побелевшие затворы винтовок нередко отказывались служить: лопались боевые пружины…
Ефрем Гаврилыч Варагушин, отправляя Гордея Корнева, сказал:
— Приведи ты ко мне, Гордюш, белогрудого. Сам знаешь, как он нам сейчас требуется.
И вот Гордей Корнев, помощник командира отряда, выполняет почетное задание: достает «языка».
Заря догорела. Поджав крылья, тетерева камнем падали с березы в пухлый снег на ночевку. Каждый раз, как бросалась птица, за ней устремлялся косматый поток инея. И чудилось, что радужно переливающиеся на фоне зари кристаллы инея в морозном воздухе звенят тонким, переливчатым звоном.
Гордей Корнев повернулся на другой бок. Мороз пробрал его до самого сердца, но ползти еще было рано: часовые с вечера бдительны, надо ждать, когда и их зажмет в тиски длинная морозная ночь.
Тайга точно вымерла. Взошла луна. Молочно-голубой снег матово заискрился. Обманчивое тепло от снега иссякло, лишь только партизан перестал двигаться.
Корнев решил переползти поляну с березами и перележать часы в кедровнике, вблизи от врага. Все знакомо в этих местах Гордею Корневу. Не раз, увлеченный преследованием зверя и застигнутый ночью, коротал он часы у яркого костра… Партизан сделал одновременное движение левой рукой и ногой. Потом так же передвинул правую ногу и руку. И снова стало теплее. Ползти в глубоком снегу так же трудно, как плыть под водой. Гибкими движениями Гордей Корнев напоминал червя, пробуравливающего глиняный пласт.
Дальше, дальше… И вдруг из-под самого носа, из глубокой снежной лунки, ракетой взорвался заяц. Корнев вздрогнул. «Дорогу пересек, косой чертенок!» И хотя разум партизана-большевика давно уже не мирился с суеверными приметами, однако Корнев всегда испытывал неприятное чувство, когда, отправляясь на медвежью берлогу, встречал перебежавшего дорогу зайца, а в выход на соболий промысел — бабу с пустыми ведрами.
