Том 2. Черное море. Дым отечества - Константин Георгиевич Паустовский
– Где папаша? – спрашиваю мать. – И дайте мне чего-нибудь поесть. Двое суток я иду голодный.
Она собрала мне поесть – соленую камсу с коркой хлеба. За едой я рассказал, что мне надо скрываться. Она дрожит и утирает платком глаза. Куриная слепота у нее была, должно быть, – глаза все время слезились.
В то время я пожалел, что вернулся домой. Но делать было нечего. Я остался дожидаться отца.
Отец пришел к вечеру – весь в глине, злой и усталый. Поздоровался, посмотрел на меня и молча сел на лавку. Мать принесла керосиновую коптилку, поставила на стол. Отец задул ее и все сидит, молчит в темноте. Потом сказал хрипло:
– Дура баба, как индюшка. Лампой может нас выдать. Тебя кто-нибудь видел?
– Не знаю.
– От белых у отца решил сховаться?
Я смотрел на него, и у меня все тяжелее становилось на сердце.
– Поживешь – узнаешь. Господа офицеры каждый день на работу гоняют. Маяк теперь не горит.
– Окопы роете?
Отец молчит. Мать меня толкает в спину, – отцу в темноте не видно. Тут я догадался, что отец ходил замуровывать ходы в каменоломни. Я ничего не сказал, но решил утром уйти из дому. Голова болела от обиды за людей.
– Пулеметы на нас наведены, – сказал отец. – Под пулеметами работаем. Ты бы ложился спать, Андрюша.
Сказал он это ласково, и я чуть тогда не заплакал. Должно быть, перетерпел много и не ожидал от отца такой сердечности.
Разделся, лег и уснул. Сколько проспал – не помню. Ночью кто-то меня дергает за плечо, плачет надо мной, просит проснуться. С трудом открыл глаза. Тьма, ничего не видно. Слышу – мать шепчет:
– Андрюша, вставай. Вставай, Андрюша, смерть за тобой идет.
– Что такое?
Мать не может говорить, дыхание у нее спирает.
– Старик, – говорит, – куда-то пошел ночью. Как бы не было беды, Андрюша. Одевайся. Я проведу тебя до Анастаса. Он верный человек. Он – друг, не обманет.
– Куда пошел папаша? – спрашиваю ее.
Она трясется, молчит.
Я быстро оделся. Мать накинула дырявый платок, и мы пошли из дому. В жизни не видел я такой ночи. Ветер бьет злым снегом и галькой в лицо. Тихо в городке – все собаки подохли от голода. Темно – не видно своей руки.
Потом слышим – идут! Я втащил мать за рукав в какой-то двор, за ворота. Прошли.
– Это они, – говорит мать. – Винтовками брякают. И старик с ними. Я его шаг хорошо знаю.
Анастаса я помню еще с детства. Был он грек из города Воло. Человек отважный и верный, старый контрабандист. Я ему сказал:
– Надо бежать на тот берег пролива, в Тамань. Перевези, будь человеком.
– Скольких?
– Вот нас двоих – меня и мать.
– А старуху зачем?
– Надо.
– Едем, – говорит Анастас. – Минут пять назад «они» тут прошли. Время горит. Аида на берег! Денег твоих мне не надо.
Мать стоит в стороне и плачет. Я хотел ее успокоить, говорю:
– Не плачь, мамуся. Все, даст бог, обойдется.
Ради нее я бога помянул. А она мне отвечает:
– Не сердись на меня, Андрюша. Один ты у меня на свете, и ради того я с тобой не поеду.
Я ее, признаться, не понял. Анастас меня торопил. Ждать было нельзя. Мы кинулись на берег, к дощатой пристани. Я обнял мать и соскочил в шлюпку. Отчалили.
Ветер. Человеческого голоса не слышно. Но все же мне почудилось, что на берегу кто-то не то стонет, не то плачет. Догадался, что это мать, но не до того было – пришлось гресть что есть силы.
Я гребу, а Анастас сидит на руле. Отчаянный был моряк. Ночью нюхом все знал. Одного только боялся – чтобы не попасть под «фонарь», – так рыбаки называли прожектор с белого миноносца, сторожившего пролив.
Но «фонаря» не было видно. Белые были уверены, что в такую ночь никто не решится удирать на тот берег.
Минут через десять с нашего берега ударило несколько выстрелов. Тотчас же лег на воду огонь прожектора с миноносца. Он медленно полз по горизонту, и тут я увидел, в какую штормовую ночь мы вышли, – пролив был седой от бурунов.
– Ложись! – крикнул мне Анастас. – Ложись, зараза! Пропадешь из-за своей головы!
Мы легли на дно лодки. Дымящийся свет осторожно подходил к нам, и Анастас шепнул мне:
– А ну, как буруном нас на счастье закроет? Шлюпка моя белая, пена белая, – может, беляки не увидят.
Но в ту же минуту уключина вспыхнула и засверкала. Свет остановился на шлюпке. Он дымился и качался вместе с волнами.
– Труба! – крикнул Анастас и вскочил. – Нащупали! Сидай на весла, Андрюха, и греби, пока душа в тебе держится.
Я греб и стонал ох напряжения. Я ослеп. Свет бил в лицо, пришлось грести с закрытыми глазами.
Глухо хлопнул один выстрел, потом второй, третий. Пуля звякнула об уключину и рикошетом ударила в плечо.
Я сполз на дно шлюпки, где плескалась нефтяная жижа.
Анастас пересел на весла. Он греб бешено. Воздух свистел в его зубах.
Наконец высокая волна закрыла нас, и стрелять перестали. Потом на луч прожектора наползла черная тень. Это был давно погасший плавучий маяк у таманского берега. Мы спрятались за ним и ждали, пока прожектор уйдет в сторону. Кровь текла у меня по спине. Я не чувствовал боли, но не мог пошевелить рукой.
Шлюпка ткнулась носом в берег. Анастас помог мне выйти на мокрый песок. Он дал мне кусок хлеба, махорки и спичек, завязал оторванным рукавом рану и исчез в темноте. Он даже не попрощался со мной. Я не успел его поблагодарить.
Я забился в кусты и пролежал до рассвета.
Начало светать. Я пошел по пескам к обрывистому берегу. С трудом я доковылял до одинокого рыбачьего дома и постучал в ставню. Мне было безразлично, кто живот в этом доме, – лишь бы меня пустили в тепло, к печке, дали уснуть.
Дверь отворилась, и на крыльцо выбежала девушка в теплом платке и сапогах. Она вскрикнула и прижалась к косяку. Я, должно быть, выглядел очень страшно в рваной рубахе, с окровавленной перевязкой, синий и промокший.
– Откуда вы это? – спросила девушка громким шепотом.
– Из Керчи. – Я показал на пролив. Там в осеннем грязном воздухе чернели керченские горы.
Я сел на ступеньку и потерял сознание.
Пришел я в себя в белой комнате с низким потолком