Приключения Букварева, обыкновенного инженера и человека - Владимир Степанович Степанов
Формулу надо было где-то заключить в скобки, а где-то открыть их, чтобы росла она не сама по себе, а так, как желает Букварев. Но, раскрыв скобки в голове формулы, он вдруг увидел, что это открылась дверь его квартиры, а из-за нее показалось пасмурное, зеленоватое лицо жены… За ним пронеслась улыбающаяся Надя, которая отрицательно покачивала головой и показывала глазами на солидный знак минус, плывущий перед ее лицом. Но вот, как на киноэкране, к Буквареву стали приближаться все увеличивающиеся, изменчивого цвета, но все же зеленоватые глаза Нади, хохочущие, любящие, зовущие, готовые поглотить его всего. «Где же тут математическая последовательность? Где я ошибся?» — спросил себя Букварев, жалея такую долгожданную формулу. Он снова пробежался глазами по рядам ее знаков и вдруг уперся взглядом в изломанный загородный овраг, по которому до чванливости самоуверенно текли сточные воды, по берегам его стояли дом Букварева и общежитие Нади, и между ними мельтешили плюсы и минусы, точки умножения и деления. «А эта оказия откуда? — удивился Букварев. — Она же не имеет отношения к агрегату. Или?..» Он напряг мысль, но ему помешали. Перед общежитием возникла крохотная разудалая фигурка Губина.
«Не робей, старик! — крикнул Губин. — Мы обычные. Нам это нужно и можно!»
Губин похохотал, помахал руками, согнулся и нырнул в подъезд. Но с другого берега оврага на Букварева уже глядели большие, требовательные и просительные глаза Генашки.
«Папа, ты сегодня не задержишься? Ты очинишь карандаши этим ножиком? Ты обещал…» — ясным протяжным голосом спросил Генашка и стремительно помчался, полетел к отцу.
Букварев откинулся назад, чтобы сын не расшибся о его лоб. И отец с сыном соединились в одно целое. Теперь Букварев сидел за школьной партой и был не самим собой, а Генашкой, только с комплекцией отца. И задача у него была до глупого простая — начертить треугольник. Но как ни старался он, как ни прижимал линейку к листу бумаги, она ускользала, карандашная черта ползла совсем не туда, а лист елозил. Вместо треугольника получались безобразные кривые, задевающие и пересекающие одна другую, с рваными концами, которые нельзя было продолжить. И ни одного правильного, четкого угла.
«Так надо, — успокаивающе сказал Генашке-Буквареву голос Нади. — И не должно ничего получить…
Букварев вскинулся, хотел разглядеть ее, дотянуться до Нади, схватить ее и привлечь к себе, но Нади не было. И ему стало неловко перед ней, что у него ничего не получается, что он запутался в такой простой задачке.
«Тюфяк же ты!» — вдруг гаркнул кто-то голосом Губина, вскинул голову и неприятно захохотал.
Букварев принялся лихорадочно чертить новые линии, и у него стало что-то получаться. Букварев обрадовался и старался изо всех сил. А когда разглядел свой чертеж, то он оказался не треугольником, а множеством прямых линий, которые пересекались в едином центре, были одинаковой длины и все вместе напоминали огромную хрупкую снежинку, которая из кружевной становилась хрустальной, а вскоре превратилась в золотую звезду. Букварев обрадовался еще больше и протянул к звезде, которая уже отделилась от бумаги, обе ладони, чтобы взять ее бережно. Но звезда быстро отдалилась от него, разделилась на две части и превратилась в нежно-зеленые Надины глаза, большущие, влюбленные в Букварева.
В порыве неистового ликования Букварев устремился к ним всем своим существом. Вот глаза Нади уже совсем рядом с его глазами, вот он прикасается к ее ресницам, сейчас он поцелует их, сольется с ними… Но от прикосновения глаза отаяли своими изумрудными лучиками и вдруг рассыпались на мелкие колючие брызги. Стало нестерпимо светло…
— Вставай, Вася. Я уж чаишко согрел. Тебе ведь на службу… — будил Букварева старый друг бородач Заметкин.
— Что это тебя за полночь ко мне занесло да еще под таким турахом? Давно ли закладывать за воротник начал? Раньше за тобой таких доблестей вроде не числилось… — спрашивал Заметкин, с добрейшей улыбкой наблюдая, как Букварев сначала поспешно умылся и оделся, а теперь, обжигаясь, пил чай и морщился, словно у него болела голова или он сожалел о содеянном.
— Влюбился я, Коля, — честно признался Букварев, чувствуя, что хмель еще не совсем улетучился из его мозга и что крепчайший заметкинский напиток решительно возвращает его к реальности. — Ты литератор, знаток душ, значит, должен понять меня правильно, без насмешек губинских и без какого-нибудь там пренебрежения. У меня, брат, всегда все серьезно, за что ни возьмусь.
— Верно! Человек всегда остается самим собой. И ты в том числе. Значит, в новый полет ты ринулся, как тогда с сопки, — понимающе и утешающе говорил Заметкин.
— Пожалуй. Ведь все лучшее — уже в прошлом. Грустно и больно это сознавать. Что впереди-то? Сплошная однообразная нуда. И каждый день этой нуды — шаг к худшему, к старческому бессилию и маразму, к смерти. А тут — любовь! Она снимает с меня добрый десяток лет, — жаловался и оправдывался Букварев.
— Ты уж и клятву дал новой-то возлюбленной, поди-ка?
— Да что-то вроде этого. Я всегда с плеча и до конца.
— Так, так. Это у тебя вроде молитвы, для самовнушения, для самоубеждения, — раздумчиво говорил Заметкин. — А скажи-ка мне откровенно, что тебя на это подвигнуло? Если обида на жизнь вообще, то это несерьезно при твоем интеллектуальном уровне. Ты в чем-то другом разочаровался. В меньшем. В работе, в жене, в друге и не можешь никому простить. Вот тебя и выбило из колеи. Так, наверное? Извини, что подсказываю. Но это я уж просто из желания помочь твоей похмельной голове…
— Да, что-то подобное… — согласился Букварев.
— Это посерьезнее… Большинство людей никогда не прощает обид и разочарований. На время забыть может, а простить — нет. Забудет навсегда человек лишь мелочь, не достойную того, чтобы думать: прощать ее или нет. А ты так обиделся, что бросаешь все и начинаешь строить себе новый мир. Это, брат, не то что серьезно, а опасно. По себе знаю. Боюсь я за тебя. А как вывести из такого очарования — не знаю.
— И не
