На широкий простор - Якуб Колас
Мартын Рыль встречался с разными людьми, и люди рассказывали о жестокости белопольской военщины, о ее безжалостных поступках. А эта жестокость вызывала общее возмущение там, где панская власть заводила свои порядки, где она особенно люто преследовала бедноту, людей с большевистскими настроениями. Это возмущение против панов и польской военщины местами переходило в восстания, и поляки напрягали все усилия, чтобы искоренить дух неподчинения. А этот случай с разоружением польского конвоя, в котором принял участие Мартын Рыль, еще больше разъярил панов и толкнул их на путь мести и безжалостной расправы с теми, кто попадал под их подозрение.
Слушал дед Талаш и трясся от гнева на панов, на белопольскую военщину, на несправедливость. Эта ненависть и гнев огнем растекались по его жилам и переполняли все уголки его души. Слов не находил дед Талаш, чтобы выразить всю бурю своего возмущения и ненависти к оккупантам.
— Резать, сечь, жечь их, гадов, на огне!
Но сейчас положение вещей было таково, что приходилось держать ухо востро, чтоб бессмысленно не попасться в панские руки.
Вепры, где жил Мартын Рыль, находились по дороге к деревне деда. А до этой деревни было отсюда километра четыре. Вдвоем им было веселей и надежней, особенно если принять во внимание карабин Мартына. Вот почему они наметили такой план: зайти к деду Талашу, разузнать там, как и что, подкрепиться и переночевать, если представится возможность. А там уж будет видно, что делать дальше. Сквозь тьму ночи и сумрак лесов, по глухим дорожкам и тропкам направились они, два изгоя, в сторону своих деревень.
Не доходя километра полтора до деревни, они обогнули болотце, примыкавшее к деревенской околице, сделали большой круг и медленно начали продвигаться к хате Талаша, то и дело останавливаясь и прислушиваясь.
Была уже ночь, глубокая ночь, застывшая в своем затаенном молчании. Там и сям по хатам одиноко мерцали тусклые, печальные огоньки. На противоположном конце деревни в темноте задворков звонко разливался собачий лай. Среди пустынной оцепенелой зимней тишины надрывал душу этот упорный остервенелый лай кем-то потревоженной собаки. Минуты через две начали присоединяться голоса других собак, тонкие и пронзительные, низкие и озлобленные. Докатившись до круглой площади, собачий хор успокоился, начал затихать, и наконец прежняя тишина снова охватила деревню.
Дед Талаш и его спутник остановились и молча ждали, пока не затих лай собак. Стояли они в кустарнике, откуда неясно вырисовывалось из мрака черное пятно дедовой хаты.
— Постой-ка, голубь, тут, а я пойду узнаю, как там и что, и дам тебе знак.
Мартын остался в кустарнике, а дед Талаш исчез в темноте. Он осторожно подошел к низенькому оконцу своей хаты, послушал и тихонько постучал в замерзшее стекло. Бабка Наста не спала, горюя о Панасе и о деде Талаше.
Этот несмелый, осторожный стук сильно взволновал бабку и заставил забиться ее сердце: такой стук она слышала уже не один раз за долгие годы совместной жизни со своим стариком. Она быстренько, насколько позволял ей возраст, подбежала к окну и так же тихо постучала. В ответ троекратный тихий стук снова донесся с улицы.
У бабки Насты сомнений больше не оставалось. Накинула на плечи кожушок, сунула ноги в лапти, на ходу растолкала Максима.
— Отец пришел! — и бросилась отворять дверь, стараясь не шуметь.
Переступив порог своей хаты, Талаш остановился.
— Что слышно? — спросил он жену.
Бабка Наста помолчала.
— Панаса забрали легионеры, — глухо ответила она.
У деда Талаша задрожали руки и ноги, острая боль подкатилась к самому сердцу.
— Когда забрали?
— Вчера ночью. Ворвались в хату, трясли, колотили нас. Допытывались, где ты.
— А почему ж его забрали?
— Донес кто-то, что он ходил к тебе в лес, — ответил Максим, быстро натягивая на себя одежду.
— Всё допытывались, где ты, — повторяла бабка Наста.
Она не отважилась сказать страшную правду: Панаса выпустят, когда к ним придет отец.
Пусто стало в душе у деда. Безмолвие, сумрак и тоска заполнили хату.
Бабка Наста полезла в печь за огнем, чтобы зажечь лампу.
— Занавесь сперва окна, — тихо заметил старый Талаш.
Скитания по лесам сделали его осторожным.
— Со мной Мартын Рыль. В кустах остался. Скрывается, как и я. Пойду кликну его. А ты, Максим, покарауль во дворе.
В хате осталась одна бабка Наста. Она старательно занавесила окна, разложила на шестке огонь, чтоб приготовить ужин неожиданным гостям. Ее охватил страх: а что, если ворвутся легионеры? Страх не покидал ее все время, пока в хате оставались дед Талаш и Мартын Рыль.
А они сидели за столом и ужинали.
Весть об аресте Панаса глубоко взволновала деда Талаша. Он сидел мрачный, нахмурив свой морщинистый лоб, и думал.
— Вижу один способ выручить Панаса, — тихо сказал наконец дед, — самому отдаться им в руки. Для этого ж они так и сделали.
Бабка Наста тяжело вздохнула, подтверждая эту горькую правду.
На минуту тяжелая тишина воцарилась в хате.
— Есть и другой способ вызволить хлопца, — нарушил тишину Мартын Рыль. — О нем и нужно подумать.
Дед Талаш вдруг оживился.
— Правда твоя, Мартын! — И дед Талаш порывисто похлопал Рыля по плечу. — Но скажи, как это сделать?
— Подумать надо, — уклонился Мартын от прямого ответа. Но, видно, в голове его уже созрел какой-то план. — Знаешь, дядя Рыгор, — поднял он глаза на деда Талаша, — являться к ним не надо. И к кому являться? К этим прохвостам? Посадят самого, а хлопца выпустят или не выпустят — еще неизвестно. Нельзя им, поганцам, ни на грош верить. Пойти — это значит покориться им. Чирий им в бок!
— Вот и я так считаю, голубь… Эге ж! Так или этак, а жить нам спокойно не дадут… Ни ты, ни я оставаться дома не можем. — Понизив голос до шепота, дед сказал с волнением: — В лес надо перебираться, да не сидеть там сложа руки, не наблюдать спокойно со стороны, как они тут хозяйничают и распоряжаются нами.
Ни дед Талаш, ни Мартын Рыль не высказали своих
