Вениамин Каверин - Скандалист
В ночь под Новый год девушки толпой пробираются к овину, и каждая, закинув на голову сарафан, становится к окошечку, выходящему из ямы овина: «Суженый, ряженый, погладь меня».
Если покажется девушке, что ее погладили жесткой рукой — значит, будет ворчливый, старый муж. Если мягкой, мохнатой рукой — стало быть, муж будет ласковый и красивый.
И не дай бог по дороге к овину услышать:
1) звук поцелуя, что предвещает потерю чести, и
2) звук топора, что предвещает смерть.
Так гадают девушки в деревнях. Они льют воск или олово, они выбрасывают за ворота лапти.
В Васильев вечер они ходят под окна и подслушивают разговоры соседей, стараясь по отдельным долетающим до них словам узнать свою судьбу.
Ложась спать, они оставляют на одной ноге чулок: «Суженый, ряженый, разуй меня» — или привязывают к поясу замок, запирая его на ключ и ключ положив под подушку: «Суженый, ряженый, разомкни меня».
Они ходят по ночам в курятник, ловят петуха на нашесте и по цвету его перьев определяют цвет волос будущего мужа.
Так гадают в деревнях. В городах гадают иначе.
4В детстве Верочку Барабанову называли «мухой». Она говорила «к» вместо «х», и выходило «мука». Теперь это казалось ей трагическим предзнаменованием. Живопись не была для нее «брачным оперением». Она действительно любила ее. Когда в ее присутствии начинали говорить о кубизме, у нее делалось почти религиозное выражение лица. Впрочем, к левым художникам (она считала себя левой) она попала потому, что ближайшая подруга ее была замужем за супрематистом.
Но живопись не шла, вот в чем дело! Живопись не шла, ею нельзя было защищаться от того, что приходило к ней, не спрашиваясь. Никакие клятвы в верности больше не помогали.
Правда, живописи своей она изменяла не чаще и не реже, чем всякая другая девушка — с сухими и волнистыми волосами, с милой манерой браться за вещи. За изменой следовало раскаянье, за раскаяньем клятвы («Будьте добры, немедленно поклянитесь, гражданка, в том, что…»), за клятвами — новые измены.
Но то, что случилось теперь, до сих пор бывало с ней только во сне. Это было уже не простое сумасбродство. Два человека претендовали на нее — и оба по праву. Один — потому, что она дала ему слово (и не только слово). Другой — потому, что она его любила.
Предстоял выбор. Она не знала, на что решиться.
Кирилл Кекчеев — это значит, что можно будет:
1) работать спокойно, а то вчера, в припадке отчаянья, она разорвала мастихином полотно, над которым работала не отрываясь две с половиной недели;
2) спать по ночам, а то сегодня она провела целую ночь не раздеваясь, положив голову на спинку стула.
Это значит, что больше не нужно будет:
1) мучиться из-за темной комнаты, в которой нельзя лиловой краски отличить от зеленой;
2) приходить в отчаянье из-за платьев, которые к ней не идут.
И никому больше она не позволит отрывать себя от работы. И она больше не будет возвращаться к ней, наказанная и благоразумная.
И будет все. И ничего не будет.
Виктор Некрылов — это была полнейшая неизвестность. За ним не только не числилось никаких преимуществ, но, напротив того, множество недостатков:
1) он был женат;
2) с ним нужно было сражаться;
3) он был слишком свободен, было бы лучше, если бы он служил. Она представляла себе эти длиннейшие антракты между короткими, стремительными наездами из Москвы — или даже в самой Москве, если она за ним поедет:
4) у него работа, друзья, жена, дети;
5) у него опять-таки жена.
Спасибо! А у нее?..
За ним было только одно преимущество: она его любила.
Но, может быть, она и Кекчеева любит?
У нее теснило грудь, ей просто плакать хотелось. Ирония, которой она гордилась, расчетливость, которую она скрывала, — все пошло прахом. Она решительно не знала, как ей поступить.
Вот тут и началось гадание.
5Она не лила воск, не выбрасывала свои туфли за ворота. За воском нужно было идти в мелочную лавочку, а выброси она свои туфли за ворота — их бы немедленно стащили.
Она не стояла у овина с платьем, закинутым на голову, дожидаясь, чтобы кто-нибудь погладил ее по голой спине жесткой или мягкой рукой.
Не так-то просто было найти в городе овин или даже вовсе невозможно. А какие руки были у ее суженых — она и без того превосходно знала.
Ложась спать, она не оставляла на ноге чулок, надеясь, что кто-нибудь ее к утру разует. «Суженый, ряженый, разуй меня». Это случалось с ней. Но это не решало вопроса.
Она гадала по-своему.
Любимым гаданьем ее были нолики.
Она писала В, это значило Виктор — и потом много ноликов, столько, сколько напишет рука.
В 0 0 0 0 0 0 0 0 0 0 0
Под В она писала К — это был Кекчеев, и снова столько ноликов, сколько напишет рука.
К 0 0 0 0 0 0 0 0 0
Но секрет этого гадания был известен ей. Рука всякий раз писала ровно столько ноликов после В, что первой зачеркнутой из букв оказывалась К.
Рука не соглашалась на спокойную жизнь.
Тогда она бросила это гадание. Она заподозрила в нем намерение, заранее обдуманное. Рука — это была все-таки она сама, Верочка Барабанова. Должна же была решить не Верочка Барабанова, но случай.
Тогда она принялась гадать по книге. Сборник рассказов Зощенко попался ей под руки.
Она открыла наудачу.
«А все, безусловно, бедность и слабое развитие техники», — прочла она с недоумением. И рассмеялась.
Верно — все дело было именно в слабом развитии техники. И, безусловно, бедность. Быть может, если бы не бедность, она не стала бы колебаться.
«Ах, милостивые мои государи и дорогие товарищи! Поразительно это, как меняется жизнь и все к простоте идет…» — прочла она в другом месте. Не то. Нет, не то.
Она раскрыла книгу на следующей странице — и обрадовалась. «Человек пропадал буквально и персонально», прочла она с торжеством. Буквально и персонально пропадала она. Вера Барабанова пропадала буквально и персонально. Вот она сидит на подоконнике, ловит в стекло свое отражение, поправляет волосы и пропадает — буквально и персонально.
Но за кого ей выйти замуж — этого она в книге Зощенко не нашла. А кроме Зощенки и нескольких книг по живописи, которые уже никак не подходили к ее положению, ей посоветоваться было не с кем.
Тогда она вверила свою судьбу безбородым.
Клятва на этот раз была произнесена торжественнее, чем обычно.
— Клянусь, — сказала она шепотом, но очень убедительным шепотом, — что если первым из-за угла покажется безбородый, тогда за Некрылова. Если бородатый — за Кекчеева.
Жребий выпал скорее, чем она ожидала. Старенький почтальон показался из-за угла и, бодро потряхивая сумкой, на кривых ногах пересек дорогу. У него была борода, к сожалению, у него была густая борода с проседью. Кончено. Теперь уж ей не отвертеться. Почтальон, который вот уж целый год носит к ней письма, которому она каждый раз давала на чай, — подкачал. Она соскочила с подоконника и взволнованно прошлась по комнате. Стало быть… Стало быть… Стало быть, она выходит замуж за Кекчеева.
— С чем вас и поздравляю, Вера Александровна, — сказала она сердито и по-мужски заложила руки в карманы кофточки.
Акварельные краски валялись на столе, на туалете. Подрамники были свалены один на другой. Кисти стояли в вазе щетиной вверх. Она взяла одну из них и задумчиво ткнула ее в масленку.
За Кекчеева.
Вот и краски пожухли, должно быть, плохо был загрунтовал холст! Не везет ей, нет, не везет. Вот теперь нужно возиться с пульверизатором, покрывать холст лаком.
Пересиливая себя, она принялась за работу. Не шла работа. День был пасмурный, краски были плохо видны, холст трясся при каждом прикосновении.
Она бросила кисть. За Кекчеева.
А почему, собственно говоря, из-за какого-то почтальона, пусть даже бородатого, она должна портить свою жизнь? К шуту почтальона, она не согласна.
— Имею честь представить вам дуру, — сказала она, взглянув в зеркало и подумав мельком, что волосы у нее сегодня свежее, чем всегда, и это идет к ней, — нерешительную дуру, которая сама не знает, чего она хочет. Которой следует повеситься, и все тут.
Она не договорила. Шаги послышались в коридоре. Сама судьба приближалась к ней, шагами тяжеловатыми, осторожными. Шагами Кекчеева. Дорого дала бы она сейчас, чтобы за этими шагами узнать походку легкую, танцующую…
Шаги приблизились, пропали. Кто-то локтем старался нажать дверную ручку.
Она взволнованно обернулась.
Некрылов, не постучав, вломился в комнату. Руки его были полны пакетами, за плечом, подхваченный веревкой, висел небольшой чемодан. В коридоре было темно, вот почему он шел осторожно.
Бросив все пакеты на пол, размотав шарф, — ему было жарко от шарфа, — он схватил ее за руки и посадил рядом с собой на диван.
