Юрий Гончаров - Волки
Он еще не знает, где будет завтракать: в шумной ли Москве, в прохладной ли тишине Сочинского морского вокзала…
– Будь здоров, долговязый! Гамарджоба, дорогой! Тете привет не забудь, пожалуйста!
Нащупав, он откидывает дверную задвижку, уверенно входит в клетку и, как обычно, по привычке сразу же запирает за собой дверь.
Но в это мгновение на него бесшумно обрушивается что-то невероятно тяжелое, огромное, косматое…
И он теряет сознание, даже не вскрикнув.
День четвертый
Хмурое утро Баранникова
Электрический кофейник тоненько свиристел. Из носика его поднималась туманная струйка пара.
Горела настольная лампа, хотя уже совсем рассвело и свет ее был не нужен.
Виктор, нахохлившись, с красными опухшими веками, сидел за столом и как-то равнодушно, сонно созерцал свои карточки.
– Ты хоть поспал? – спросил Костя, с самой настоящей жалостью всматриваясь в серое лицо друга.
– Да почти нет… – пошевелился Виктор, прерывая свое оцепенение.
Он потушил лампу, потянулся к кофейнику.
Костя сел на диван, потер виски. Он хотя и спал, улегшись рано, решив добрать за предыдущую ночь, но отдыха не получилось. От переутомления его непрерывно что-то томило во сне, он чувствовал ломоту усталого тела, неудобство диванных пружин. К тому же он все время ждал, что придет Виктор, и чуть ли не каждую минуту ему казалось, что тот уже пришел, старается открыть ключом дверь, а капризный замок не открывается; Костя приподнимал голову, прислушивался, но оказывалось, что это просто обман слуха: либо на кухне урчала в трубах вода, либо ветер раздувал оконную занавеску, и она шуршала, задевая за раму.
Потом присоединилось новое беспокойство. В него вошло, что, пока он лежит, тот человек, которым он был занят весь день и который и сейчас, даже во сне, все равно составляет главную его и непотухающую мысль, главную его заботу, где-то уже далеко от него и уходит все дальше, дальше, а это нельзя допустить ни в коем случае, а надо встать и следовать за ним, иначе будет поздно… И он в тревоге вставал и торопился, бежал – почему-то по валунам, как там, на речном острове, на котором они с Виктором искали бабку Таифу… Валуны круглились, как гигантские яйца, преграждали путь. Одолевать их было трудно, пот тек по лицу и щипал глаза… Но вдруг оказывалось, что он никуда не бежит, а все в той же комнате, та же оконная занавеска шуршит по раме, и, превозмогая бессилие, в еще большей тревоге он вставал снова и на подламывающихся ногах снова бежал и карабкался по гладким валунам, похожим на гигантские яйца…
Из-под стола вылез Валет, раскрыл пасть, зевая, встряхнулся. Уши его захлопали, получился звук, совсем как аплодисменты. С того часа, как его взяли из квартиры и повезли с собою на поиски деда Ильи, он находился при Викторе безотлучно и был явно доволен этим. Но и по Косте он соскучился: ткнулся мордой ему в колени, лизнул руку, вспрыгнул на диван и сделал попытку лизнуть в лицо. Мягко, но решительно его пришлось согнать.
– Блажен не начавый, но скончивый, – так, кажется, говорили наши предки? Можно поздравить? – спросил Костя.
Баранников, хмурясь, дуя на кофе, допил до конца чашку.
– Все полетело к черту! – сказал он мрачно.
Вихры его, которые он забыл пригладить после лежания на диване, топорщились в разные стороны. Они были совершенно мальчишечьи, выражение же всей фигуры, особенно лица и глаз, – сурово-мрачным, и это соединение противоположных черт во внешности придавало ему несколько даже комический вид. Он казался несправедливо обиженным мальчиком, а не взрослым мужчиной. Бескормица этих дней отразилась на нем таким образом, что нос его укрупнился, выделился на лице, стало заметно, что форма его слегка утиная, и это тоже выглядело забавно и комично.
– То есть как – всё? – не понял Костя. – Так-таки абсолютно все?
– Я как тот рыбак, что одну только воду в сеть захватил: тянул – надулось, а вытянул – ничего нет…
– Не может быть. А Колька?
– И Колька ушел. Да ты что – не то вправду мне не веришь? – взглянув на Костю, даже рассердился Баранников. – Я не шучу, вполне серьезно.
– Подожди, – проговорил Костя растерянно, – ведь так все складывалось…
– Складывалось! А сложилось – и вышла фига! Вот, пожалуйста, можешь убедиться… Мировицкий! – схватил он со стола одну из карточек. В порывистом его движении проглянула какая-то сложная досада. Похоже, он был недоволен сразу многим: фактическими обстоятельствами, ставящими Евгения Алексеича «вне игры», самим Евгением Алексеичем, который – увы! – не подтвердил имевшихся у Баранникова ожиданий, собою – за то, что имел эти ожидания и в какой-то степени даже в них верил, а они оказались насквозь ошибочны… – Ну, про Мировицкого тебе известно все!
Как бы совершая официальный акт, Баранников порвал над столом карточку Мировицкого и обрывки бросил в мусорную корзину.
– Гелий Афанасьевич! – взял он вторую карточку. – Ах, жаль, что не я разбирал это его дело со взятками, – сказал он с чувством. – Я бы его так не выпустил, прищемил бы ему хвост крепко и надолго… Каков оборотень! А спекулянтство словами какое! Стошнить может… Он себе шею еще сломает. Но к этой истории, к сожалению, его не пристегнешь: оказывается, в эти самые часы был у любовницы… Сорок с лишним лет, член того и сего, а влезал и вылезал через окно, как шкодливый кот. Порвал даже о гвоздь брюки, расцарапал руку… Член лекторской группы, читает доклады «Моральный облик советского человека», а собственный сын вырос оболтусом, разгильдяем. Ученый папа, наставляющий других, как правильно жить, как себя вести в обществе и в семье, сыну своему ничего доброго не привил, нисколько им не интересуется, и теперь это его чадо придется, видать, устраивать в школу-интернат, чтоб не сбился с пути окончательно…
Разорвав карточку, Баранников взял из своего пасьянса сразу две.
– Писляки. Митрофан Сильвестрыч и его благоверная Антонида Трифоновна… Под судом и следствием не состояли, родственников за границей нет, в оппозициях и отклонениях не участвовали – и тэ дэ, и тэ пэ… Одним словом, по анкетным данным – самые обыкновенные, нормальные граждане. Помнишь, как Писляк тут сидел? Сама чистота, сама честность и святость. Непогрешимое должностное лицо, преданное своему должностному долгу… А знаешь его истинный род занятий?! Спекулянт крадеными стройматериалами! С многолетним стажем! Его же подручный его и продал. Этой его кипучей второй деятельностью придется заняться основательно. Но из дела Мязина он тоже выпадает – алиби, черт побери! В ночь убийства, именно в эти часы, действительно был занят на своем «производстве»: принимал от одного жулика свинцовые белила и продавал другому облицовочную плитку… И продавца, и покупателя нашли, показания их – вот… – коснулся Баранников плотно набитой папки.
– И ты все это так скоро распутал? – не сдержал Костя своего удивления.
– Не только это. Да что толку! – нисколько не тронутый Костиным восхищением, безрадостно отозвался Баранников.
Разорванные карточки Писляка и Антониды Трифоновны полетели в корзину.
– Елизавета Петровна Мухаметжанова… Находилась вне города, и посему ее туда же, к Пислякам… Олимпиада Трифоновна. Ну, это, я тебе скажу, персонаж! Чудо двадцатого века! Доставила она хлопот… Живет на людном вроде бы месте, сотни глаз ее видят ежедневно, но – всем видна и в то же время человек-невидимка! Спасибо Келелейкину, он нам занавесочку приоткрыл: знахарка она, действительно, самая настоящая, шаманит над больными за деньги. Да еще за какие! Прошлой ночью застал ее в своем доме. В ночь убийства она тоже там шаманила, галиматью какую-то читала над девчонкой. Довела, стерва, до того, что врачи теперь за ее жизнь ручательства не дают! Не посмотреть бы, что старуха преклонная, вкатить бы ей полный срок по двести двадцать первой – за эту ее художественную самодеятельность…
Пасьянс на столе уменьшился наполовину.
– Илья Николаич Мязин… Из всех предполагаемых поступков доказанным можно считать только один – похищение золотого клада. Между прочим, знаешь, во сколько оценивается это золото? Банковские спецы подсчитали: широкоэкранный кинотеатр можно построить! Спасибо Илье Николаичу!.. Яков Мухаметжанов. Присутствие в городе не установлено, хотя розыски были самые тщательные. Валентин Мухаметжанов и Николай Чунихин…
– Ну-ка, ну-ка, что же с Колькой? – весь обратился во внимание Костя.
– А с ним вот что… Колька, конечно, на волю не выйдет, но судить его будут не за это дело, а за другое. В ту ночь он в Васильевке казенный плот продал.
– Плот? Каким образом?
– И, между прочим, не первый. На Валькиной лодке близ полуночи они отчалили пониже города, от лесоскладов. Как ни таились, а их все-таки видели. Сторож складской видел и обоих узнал. Недалеко от Васильевки они дождались идущий сверху катер с плотами, сговор с плотогонами у Кольки был сделан заранее – это все дружки его и собутыльники, – им отцепили секцию, они ее отбуксировали в Васильевку, а там их уже ждал покупатель, – тоже заранее сговорились. Валька погнал карбас обратно, а Колька получил деньги и пешком отправился в Шарапово к своей девахе. С покупателем он перед этим крепенько выпил, выпил и у Алки своей. Там были и другие гости. Колька даже пошумел там малость, заехал одному шараповскому по скуле. А потом дрыхнул и заявился в город уже на исходе дня…
