Иван Акулов - Касьян остудный

— Бедность — не порок, — говорил Семен Григорьевич. — Не порок, но и не то достоинство, за которое надо постоянно хвалить. Все голыми рождаемся. Ум и трудолюбие славит Советская власть. Вот и выходит, что бедняку и середняку по одной дорожке. Но беда в том, что мы не научились отличать кулака от середняка. Путаем их и частенько валим в одну кучу. А эта путаница на руку троцкистам из оппозиции, потому что они спят и во сне видят, как поссорить Советскую власть с мужиком. Они настаивают объявить середняка окулачившимся и начать давить его налогами, займами, штрафами. А это значит вернуть нашу деревню к дореволюционной нищете и прозябанию. Нет, господа Троцкие, не выйдет. Чтобы не сделаться подпевалами оппозиции, давайте поймем раз и навсегда, что в зажиточной части деревни есть два типа хозяйств. Первый тип зажиточных хозяйств — чисто ростовщический, занимающийся эксплуатацией маломощного хозяйства не только в процессе производства, то есть батрачества, а главным образом путем всякого рода кабальных сделок, путем деревенской мелкой торговли и посредничества всех видов, «дружеского кредита» с «божескими» процентами; хозяйства этой группы не только не заинтересованы в ведении своего сельского хозяйства, но и все свободные средства направляют, главным образом, в указанном, чисто ростовщическом направлении. Вот вам кулак. И второй тип зажиточного хозяйства — это крепкое трудовое хозяйство, стремящееся максимально укрепить себя в производственном отношении, когда хозяин каждую копейку вкладывает в живой и мертвый инвентарь, улучшает семена, удобряет пашню, применяет при ведении хозяйства все известные и доступные ему способы улучшения обработки земли. Такой хозяин часто урезает жестоким образом свои потребительские нужды, форменно недоедает, недопивает, мало спит, плохо одевается. Всякого рода бессмысленная травля такого хозяина должна быть решительно прекращена, так как она падает на значительную часть чисто середняцких хозяйств. Такая травля создает в деревне психологию пораженчества, паники и неуверенности, что в конечном итоге приводит к сокращению товарности нашего сельского хозяйства. А нам именно сейчас нужно много хлеба, чтобы строить заводы, фабрики и иметь, наконец, свои машины и тракторы. Если старательный крестьянин из нищеты поднимается в середняки, местная власть должна поощрять его. Опять и выйдет по русской пословице: встречают по одежке, а провожают по уму. Вот и давайте доизберем в ваш Устоинский сельский Совет пятерых из середняков.

Непривычная в зале оглохла тишина, когда перестал говорить Оглоблин. Только дед Филин чересчур громка вздохнул:

— Будь ты живой, сказанул как! Ну, дока.

В Совет доизбрали Аркадия Оглоблина, Марфу Телятникову, бывшего партизана и колесного мастера Власа Зимогора, Козырева Романа, владельца породистого быка и пяти высокоудойных коров. Кто-то подкинул кандидатуру Кадушкина, не ее отвели до голосования. Пятым прошел Сила Строков, мужик среднего достатка, но малоактивный и молчаливый.

— Куда это, стой? — встрепенулся Сила Строков, спавший в последнем ряду. Едва разодрав натекшие веки, запротестовал: — Не гожусь я. Стой, не гожусь я с корня.

— Сиди, сиди, — успокоили его. — Може, провалят еще.

— И надо провалить, не шибко же охоч до нашей работы.

Из Совета вывели Ванюшку Волка, загулявшего с самой страды. На кочегарской работе у Кадушкина под строгим надзором Франца Густавовича Волк почти не пил, но когда получил расчет, то умчался в Ирбит и загулял там. Заработанные деньги просадил чудовищно скоро и, вернувшись в Устойное, шатался по селу без всякого дела.

Вместо Волка избрали батрачку Машку, которая, обвенчавшись с Титушком в Ирбитской церкви, жила с ним в конюховке у Михаила Ржанова. Село узнало, что у Машки теперь горькая фамилия Пригорелова. Бабы удивились, что у Титка есть фамилия, и слышится в ней что-то родное, крестьянское.

Сама Машка, не привыкшая к своей новой фамилии, даже не взволновалась, когда называли ее, а только бычилась из-под бровей равнодушным недоверием.

— Проснись хоть, — шипели бабы беззлобно, а Титушко Пригорелов косил глазом на жену, и сердце у него заходилось от Машкиной ленивой красоты.

По второму вопросу разговор затянулся, и не мудрено: в Устойном создавалось коллективное хозяйство «Красный пахарь», куда могли добровольно вступать не только безлошадная беднота, но и середняк, имеющий лошадей, коров, телеги, хомуты и машины.

— А на обзаведение, Семен Григорьевич, много ли казна отвалит этому самому «Пахарю»?

Семен Григорьевич поднимался и терпеливо, без заковыристых слов объяснял:

— Когда окрик зарегистрирует ваше коллективное хозяйство и утвердит устав, банк даст вам ссуду на приобретение семян, машин, тягла и другой надобности. Но скоро ссуды не ждите. Самим надо оперяться. Повторяю, работать надо с лошадными мужиками, чтобы они записывались в колхоз.

— Пеший конному не товарищ.

— Как гусь свинье.

— В колхозе все будут равны. Все товарищи.

— Не огорчили бы.

— А при дележке сильный который, себе больше загребет. И хлеба, и мяса, и снова зажирует.

— От каждого по способности, каждому по его труду.

— Это как же будет, дорогой Семен Григорьевич, ежели по-мужицки взять в толк? — спросил дед Филин.

— А очень просто, дед, — выкрикнули со смехом из зала, — по работе и приварок.

— Это и при царях было такое заведение.

С подоконника в табачном сумраке поднялся надломленный в пояснице Федот Кадушкин, оба кулака прижал к груди:

— Скажи ты мне, голуба Семен Григорьевич, на такой мой взгляд. Должон, это, я сдать «Красному пахарю» все свое достояние, а получать от колхоза столько же, сколь Ванюшка Волк. Правильно ли я сказал?

— А почему бы ты должен получать больше, Федот Федотыч?

— Теперь мне все ясно, Семен Григорьевич. В колхоз вы меня калачом не заманите. Хочу, чтобы меня похоронили на своей телеге.

— Умирай давай, — захохотал Ванюшка Волк и повернулся по-волчьи всем телом в сторону Кадушкина. — Умирай, дядя Федот, на ручках к могиле снесем. Духовую музыку из города наймем на твои средствия.

— А в шею его, окаянного, — зашумели в зале, и Ванюшка смолк. А Семен Григорьевич, спокойно переглядываясь с Федотом Федотычем, стал говорить ему и тем, кто так же мыслил, как и Федот Федотыч:

— Колхоз — это добровольное объединение тружеников, равных во всем. Но если ты лучше и прилежней других берешься за гуж, ты больше и получишь. Это так. Кто-то здесь правильно объяснил: ленивый видел во сне хомут — не видать ему кобылы.

— Голуба Семен Григорьевич, так-то я опять жильным стану, только колхозным, потому как я плохо-то не умею работать. И долго спать не приучен.

— По усердию и плата, Федот Федотыч. А жить, верно, жить хорошо станешь: сыто, культурно, устроенно. Ни злобы, ни зависти среди людей не будет. Что вырастили, по труду разделили. Плохо ли, а? Вот для такой праведной жизни и создаются колхозы. Хочешь такой жизни — вступай. Побаиваешься, топчись на своей делянке. Никто тебя притеснять не собирается, пока сам не увидишь и не поймешь, где твоя хлеборобская дорога.

— Не огорчили бы.

Из кучи шапок да платков, распаренных полушубков поднялся Влас Зимогор, колесный мастер. Как бы норовя закрыть изуродованную щеку плечом, скособочился:

— Вот через слова Семена Григорьевича я вижу милую мне Советскую власть, как ее уставлял Ленин и как мы за ней бились против Колчака под Омском. Она с душой для тех, кто трудится до пота. Правильно, Семен Григорьевич, хлеборобская работа ловчей для артели. Только не надо на это святое дело человека или хозяина, сказать, не надо неволить. И то верно, колхоз не должен пугать мужика. Теперь, скажем, не по нищенству объединяйтесь, а по деловой ухватке, с хозяйственной стороны. У нас в селе, Семен Григорьевич, неправильно рассортировали людей: этот кулак, этот подкулачник, этот бедняк. В Устойном были богатеи да сплыли — туда им и дорога. Теперь, на мой глаз, в нашем селе всех можно взять в колхоз, окромя лодырей, конечно. А если какой лентяй проситься станет, брать с проверочным стажем. Ежели ты лениво работаешь и толку в артельном зачине от тебя мало, а лопать ты горазд, — значит, едешь в новую жизнь на чужом горбу, эксплуататор ты — вот кто, и паразит, — значит, места тебе в колхозе нету. Я высказался, как хотел, и при записи первым поставлю свою фамиль. Крепкие мужики какие, давайте пойдем навстречу нашей родной власти. Вот братаны Парфен и Пармен Окладниковы, Ржанов, Кадушкин теперь — ведь Советская власть поставила вас на основание, Федот Федотыч, ты до этой власти банными вехотками промышлял. Без Советов, может, досе жевал бы мочалку.

— Верно, кум Влас, жевал бы, да боюсь опять не пришлось бы жевать. Мыслимое ли дело ты судишь, кум Влас. Я чтобы привел в колхоз табун коней и коров, а Егор Бедулев придет, это, с дюжиной ложек. Помешкаю. Вот когда Бедулевы сравняются со мной, тогда я погляжу, впрягаться ли мне с ним в одни оглобли. А то не сделаться бы у него батраком: я робить, а он лопать.