День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
— Вот спасибо. Собирайся тогда. Пойдем.
— Это что ж? — обомлел Егор. — Прямо сию минуту, что ли?
— Ну да. Спешить же надо.
— Куда спешить-то, не пойму никак?
— Удивляюсь на тебя. Все уж давно откопали, в погреба поссыпали, мороз того и гляди хватит, а у нее еще и не подойти к ней.
— Все равно, Нюр, погодим давай. Денек-другой. А ужотко сходим. У меня что-то от погоды в спину вступило. Ломит.
— Спину ему ломит, — сказала Анна. — А ей небось есть нечего.
— Ну, давай, Нюр, завтра. Полегчать должно — вон вроде и на дворе разгуливается.
— Завтра к ней плотники обещались, сама я за ними к Ване Стягину бегала. Вот как начнут, нам там вовсе будет не подойти.
— Невмочь, Нюр. И впрямь невмочь.
— Слазь с лавки-то, слазь. Знаю я тебя. Как ноги спустишь, так спина и пройдет.
— Завтра бы, — вымаливал Егор, а сам между тем резкий отпор в себе берег, удерживал. — День терпит.
— Говорю же, нельзя завтра.
И тут Егор не сдержал себя, сорвался:
— Что мне теперь, помирать туда идти, что ли?
— Вот ведь как заорал резво, — заметила Анна. — А твердишь, хворый. У хворых голосок сухонький, слабый.
— Да ты кого, хочешь из себя выведешь.
— Гляньте, вывела я его, — подразнила Анна. — Так идем или нет?
— Не могу я. Сил нет, — опять виновато, жалобно заговорил Егор. — Давай немного переждем.
— Ну и сиди, черт толстозадый, — рассердилась Анна. — Я и без тебя управлюсь. Одна. А ты сиди, сиди. Увалень, лежебока. Даст бог, чирей себе насидишь.
И пошла из избы.
— Стой, — Егор, кряхтя, поднялся с лавки, прошел в носках к порогу и медленно стал натягивать сапоги. — Иду я. Не видишь? Иду.
Веснушкиной дома не было.
Войдя вслед за Анной в калитку, Егор закурил, с кислым прищуром окинул горевший дом, хмыкнул, и медленно пошел вдоль ограды. Со вниманием осмотрел кусты малины, два чахлых с виду сливовых дерева, потом больную яблоню. И вконец осерчал на хозяйку — даже вид погибшего дома не так печалил его сейчас, как эти деревья и кусты в небрежении. Он еще постоял, посмотрел, затем подошел к дому и поднялся по сизо-черному крыльцу вовнутрь.
Пол в сенях наживили, поклали свежие доски, чтобы можно было пройти. Той стены, что отделяет двор и сени, теперь совсем не было, и прямо с прихода виднелся дальний угол завалившейся ограды. От козьего закута уцелели лишь два столбца, тут было постлано сейчас свежее сено. Наверху, над головой, в путаных перечерках обуглившихся стропил и провисших тесин крыши бежали серые тряпки облаков… Егор шагнул в горницу. Судя по всему, горел двор, а горницу лишь лизнуло поверху; теперь здесь сквозь образовавшиеся щели в потолке сочился мутно-белый день.
Прежде Егор у Веснушкиной никогда не был, и сейчас, даже при сострадании к ее несчастью, не мог заставить себя простить ей такую безалаберность в хозяйстве.
На сыром полу стояли корыто, тазы и ведра, по края заполненные стоками пошедшего накануне дождя. Кровать не прибрана, раскрыта, скомкана, на ней и на лавке, на полу, на столе, повсюду валялись кое-как одежда и мелкие вещи. Егор осмотрел и печь, опору избы, и опять от досады покачал головой. Кирпичи под духовкой выбились и гуляли, тяга нарушилась, дымно ей, когда топит, да и с лица печь была обшарпана, облуплена, застлана копотью — не белилась, должно быть, лет пять кряду. И стены, кое-где заклеенные обрывками газет, обоев, журналов, а где и вовсе голые, до невозможности были грязны и запущены. Даже молельное место было убого, кинуто. Угол весь отсырел, тут ударяло запахом плесени. Иконка Параскевы Пятницы обросла пятнами воска и жира и была обсыпана мохнатой годовалой пылью. Лампада в паутине и висела на сцепленной из разных кусков кривой проволоке, накинутой на крупный ржавый гвоздь, который под рукой Егора легко подался из гнезда…
Раньше чем покинуть дом, Егор вынес во двор корыто, тазы и ведра, вылил из них воду и поставил пустыми на прежнее место.
Анна между тем продолжала носить и складывать у ограды горелый лес.
— Говорила откинуть надо? — без желания спросил Егор. — Где?
— А вот, — с охотою пошла доказывать Анна. — Вот тут бы. Тут у нее картошка завалена.
Картофельные грядки едва угадывались на глаз — умятые, разъехавшиеся, сравнявшиеся по уровню с вытоптанной дорожкой; они словно прятались под грудой наваленных жженых досок и приталенных огнем бревен. Егор, кряхтя, стянул телогрейку и, проклиная себя, стал носить. Сложил возле сливового дерева аккуратный штабель, закрепил его, чтоб не осыпался, кольями. Потом помог Анне доложить мелочь и, закончив уборку, с устатку, от души выругался.
— Не бранись, черт, — весело отозвалась Анна; улыбающееся лицо ее выдавало, что она рада и благодарна ему за работу. — Убогой да сирой помочь, — зачтется. Здравствовать будешь. И на лавке время провожать будет тебе еще разлюбезнее.
— Ладно, разлюбезнее. Пошли.
Они направились уйти, но тут в калитку вошла сама Веснушкина с вязанкой сена за спиной. При виде нежданных помощников она охнула, остановилась, краем глаза, но цепко и зорко, приметила, как убрали участок, и, опять охнув, пошла корявой походкой мимо — через крыльцо в порушенные сени.
Анна повернулась за ней следом.
— Слышь, Лизавета, — говорила в спину. — Коз-то отдала бы в стадо. Все б полегче.
— Сиди уж, в стадо. Советчица нашлась.
— Если чего нужно, ты не стесняйся, скажи. Всегда поможем. Вон Егор у меня прямо рвется что-нибудь для тебя сделать…
— Нюрка! — крикнул со двора Егор. — Поди сюда, живо!
— Да иду, — отмахнулась она. И Елизавете, тишком: — Ужотко опять прибегу. Не переживай.
Егор нервничал — стоял, курил, переминался. Анна подошла и прислонилась к его плечу.
— Спасибо, муженек. Век тебе этого не забуду.
Егор отстранился и пошел за калитку. Анна, улыбаясь чему-то своему, покорно поплелась за ним.
Веснушкина была женщина шестидесяти с небольшим лет, одинокая, бедная и такая неряшливая и неорганизованная, такая обидчивая и по-пустому задиристая, что редкий человек в поселке не сторонился ее, не избегал. Она никогда не была замужем, и даже близкой, пусть краткой, но радостной связи, судя по всему, не изведала. Ее довольно покидало по свету, прежде чем она осела в этом поселке, и, наверное, растерялись где-то родные ее и близкие, потому что никто из соседей не помнил, чтобы когда-нибудь Веснушкиной приносили письмо или вдруг объявлялся кто-нибудь ее проведать. И сейчас, в старости, растратив за свою заполненную беспрерывными мелкими хлопотами жизнь, здоровье, сноровку, память, никем не призретая и никого не призревшая, Веснушкина доживала свой век без желания,
