Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев
Когда Василь Васильич наложил вето на фельетон и я, оправдываясь перед Иваном Петровичем, бормотал что-то об актуальности других тем, въедливый старик вдруг осведомился скрипучим голосом, зачем я рассказал обо всем Петру. Осведомился с упреком и неудовольствием, больше того — с подозрением. Я растерялся. Но ведь Петр, залепетал я, его сын, он прекрасно относится к отцу, и если Иван Петрович думает… Если ему пришло в голову… Я усмехнулся и развел руками. Ныне же, окидывая ретроспективным взглядом мои нечастые встречи со Свечкиным-старшим, ясно вижу настороженность, с какой отец относился к сыну. Он не доверял ему — сейчас это для меня очевидно. Иначе почему бы ему еще в тот наш первый, «арбузный» приезд не заговорить о деле? Почему не передать через сына, регулярно навещающего отчий дом, копии записок и заявление? Теперь-то я понимаю почему, но тогда был ошарашен. Колюче поглядывал он на меня сбоку, из-под седых бровей, я же, растерянный, ждал каких-то уличающих слов. Неужели и мне он не верит? Кажется, да. А собственно, почему он должен верить мне, коль скоро я являюсь не просто соседом, а апологетом его сына? Необязательно к чеботарской истории должны были относиться эти уличающие слова — то был лишь частный случай, — а вообще ко мне, к той огромной возрастной группе, которую принято обозначать словом «поколение». Вздор! Может ли быть что-либо высокопарнее и глупее, нежели самовольно присвоенное полпредство? Для этого есть куда более достойные представители. Мы печатаем их портреты на первой полосе, мы сочиняем о них очерки, мы, наконец, берем у них интервью — тридцатисемилетних ректоров университетов. Бездомный же шалопут представляет лишь самого себя и никого больше.
Горячо заверил я, что в крайнем случае редакция проинформирует о фактах, которыми располагает, соответствующие органы, так что меры все равно будут приняты; про себя же решил еще раз потолковать с Василь Васильичем.
Увы, Василь Васильич болел, вернее, поправлялся после своего санатория. Командовал Алахватов. Он привез из-под Сыктывкара северные ветры и шторма, а также южный загар, которым, не знаю уж как, обзавелся в ноябрьском Заполярье. В отличие от Василь Васильича отпуск пошел ему на пользу. Ему вообще все шло на пользу.
По редакционным коридорам разгуливали норд-осты, распахивая двери и неся руководящие указания и. о. редактора. Телефоном он не пользовался, во всяком случае, внутренним. Что телефон! Он кричал: «Карманов!» — в не только вся наша редакция, но и соседний «Светопольский комсомолец» вздрагивали от этого мощного рыка. Я подымался и шел. И заставал там Ивана Петровича Свечкина. Однажды, по крайней мере, это случилось. Но и одного раза было достаточно, чтобы убедиться в мужестве старого кладовщика.
За двенадцать лет редакционной службы я перевидал немало посетителей, которые выходили из алахватовского кабинета в состоянии легкой прострации. Иногда даже не выходили, а выплывали, медленно кружась в воздухе, невесомые и блаженные. Шок. Это был шок, и я не очень-то осуждаю их за слабонервность.
Иван Петрович ни выходить, ни выплывать не собирался. Он хотел получить вразумительный ответ на один-единственный вопрос: «Почему молчит газета?» Это же приспичило немедленно знать и Алахватову.
— Есть некоторые соображения, — юлил я, но вся моя дипломатия вдрызг разбивалась о северную неприступность по-южному загоревшего и. о. редактора.
— Какие соображения? Вы проверяли факты?
— Да. Но…
— Подтвердились? Факты подтвердились?
Я запросил пощады. Я сказал, что обстоятельства, о которых идет речь, носят внутриредакционный характер, поэтому… Алахватов понял. Решительно повернулся он к старику, сидящему в прорезиненном плаще на краешке стула.
— Извините, Иван Петрович. Нам надо поговорить с товарищем Кармановым. Извините.
Старик нехотя поднялся. Посмотрел на меня, потом на Алахватова, потом снова на меня и направился к заботливо распахнутой мною двери. По его морщинистому челу медленно проходили тени нецензурных мыслей. Это он о нас думал. О н а с — и как было растолковать ему, что мы — это не гранитный монолит, о который разбиваются жаждущие правды лбы, что состоит это «мы» из отдельных и весьма разнящихся друг от друга «я».
Я оставил его в холле, пообещав скоро вернуться. Я был уверен, что нам с лихвой хватит нескольких минут, ибо все наше обсуждение будет исчерпано краткой информацией о вето, наложенном на фельетон Василь Васильичем. Но я ошибся. Алахватову пришла фантазия почитать фельетон, потом потребовать у меня документы, потом осведомиться, видел ли эти документы Василь Васильич.
— Не проявил интереса, — сказал я сдержанно. Шел второй час пребывания Ивана Петровича в холле, а отдохнувший, набравший сил Алахватов только входил во вкус.
— Как так не проявил! Вы бы показали. Объяснили б. Сказали бы, что у вас есть письменные свидетельства. Вот, пожалуйста! — И он принялся зачитывать мне показания Федорова и Ткачука, а затем мой собственный фельетон, приговаривая после каждой фразы: «Все верно! Совершенно верно!»
А в холле терпеливо ждал Иван Петрович Свечкин в прорезиненном плаще. Я вздохнул.
— Ефим Сергеевич! Василь Васильич пролежит в больнице не меньше месяца, а до тех пор…
— Что до тех пор? Ничего до тех пор! — Освобожденная рукопись забилась было на столе, но он тотчас прихлопнул ее ладонью. — Редактор не подписал фельетона, потому что не видел документов. Кстати, одного не хватает. Ступайте к этому человеку, — он ткнул большим пальцем на карту сзади себя, — пусть он напишет объяснительную.
Я посмотрел на карту. Это была политическая карта мира, на которой южный город Светополь даже не значился.
— Кто напишет? Курт Вальдхайм?
— При чем тут Курт Вальдхайм! Я о Свечкине говорю. Пусть Свечкин напишет. Прямо сегодня, сейчас. Поставим сразу после праздников.
— Фельетон поставите?
— А почему нет? Это же безобразие! — Он постучал по трепещущей рукописи. — Газета должна выступить, и чем раньше, тем лучше.
Я понес Ивану Петровичу бумагу и ручку. Подозрительно глянул он на то и другое и принялся молча расстегивать нагрудный карман. Однако вместо очков, которые я ожидал увидеть, он извлек исписанные листки из школьной тетради. Там было все, что я — вернее, Алахватов — хотел получить от Свечкина-старшего.
Предусмотрительность — вот, пожалуй, единственная черта, которую унаследовал от своего папы генеральный директор объединения «Юг». Он догадался, например, что отец собирается идти в редакцию, и отговаривал его. «Петр не хотел» —
