Характеры (Рассказы) - Василий Макарович Шукшин
В воскресенье Шурыгин стал пробовать. Подогнал три могучих трактора… На разной высоте обвели церковку тремя толстыми тросами, под тросы — на углах и посреди стены — девять бревен…
Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом: крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями. Перестал материться и не смотрел на людей — вроде и не слышал их и не видел.
— Николай, да тебе велели али как? — спрашивали. — Не сам ли уж надумал?
— Мешала она тебе?!
Подвыпивший кладовщик, Михайло Беляков, полез под тросами к Шурыгину.
— Колька, грибит твою… ты зачем это?
Шурыгин всерьез затрясся, побелел:
— Вон отсудова, пьяная харя!
Михайло удивился и попятился от бригадира. И вокруг все удивились и примолкли. Шурыгин сам выпивать горазд и никогда не обзывал «пьяной харей». Что с ним?
Между тем бревна закрепили, тросы подровняли… Сейчас взревут тракторы и произойдет нечто небывалое в деревне — упадет церковь. Люди постарше все крещены в ней, в ней отпевали усопших дедов и прадедов, как небо привыкли видеть каждый день, так и ее…
Опять стали раздаваться голоса:
— Николай, кто велел-то?
— Да сам он!.. вишь, морду воротит, черт.
— Шурыгин, прекрати своевольничать!
Шурыгин — ноль внимания. И все то же сосредоточенное выражение на лице, та же неподкупная строгость во взгляде. Подтолкнули из рядов жену Шурыгина, Кланьку… Кланька несмело — видела: что-то непонятное творится с мужем — подошла.
— Коль, зачем свалить-то хочешь?
— Вон отсудова! — велел и ей Шурыгин. — И не лезь!
Подошли к трактористам, чтобы хоть оттянуть время — побежали звонить в район и домой к учителю. Но трактористам Шурыгин посулил по бутылке на брата и наряд «на исполнение работ».
Прибежал учитель, молодой еще человек, уважаемый в деревне.
— Немедленно прекратите! Чье это распоряжение? Это семнадцатый век!..
— Не суйтесь не в свое дело, — сказал Шурыгин.
— Это мое дело! Это народное дело!.. — Учитель волновался, поэтому не мог найти сильные, убедительные слова, только покраснел и кричал. — Вы не имеете права! Ее враги не тронули!.. Варвар! Я буду писать!..
Шурыгин махнул трактористам… Моторы взревели. Тросы стали натягиваться. Толпа негромко, с ужасом вздохнула. Учитель вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной.
— Ответишь за убийство! Идиот…
Тракторы остановились.
— Уйди-и! — заревел Шурыгин. И на шее у него вспухли толстые жилы.
— Не смей трогать церковь! Не смей!
Шурыгин подбежал к учителю, схватил его в беремя и понес прочь от церкви. Щуплый учитель вырывался, как мог, но руки у Шурыгина крепкие.
— Давай! — крикнул он трактористам.
— Становитесь все под стену! — кричал учитель всем. Становитесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!..
— Давай, какого!.. — заорал Шурыгин трактористам.
Трактористы взялись за рычаги…
— Становитесь под стену! Становитесь все!..
Но никто не двинулся с места. Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все — молчали. Ждали.
Тросы натянулись, заскрипели, затрещали, зазвенели… Хрустнуло одно бревно, трос, врезавшись в угол, запел балалаечной струной. Странно, что все это было хорошо слышно — ревели же три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви… Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине… Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз. Земля вздрогнула, как от снаряда, всё заволокло пылью.
Шурыгин отпустил учителя, и тот, ни слова не говоря, пошел прочь от церкви.
Два трактора еще продолжали скрести гусеницами землю. Средний по высоте трос прорезал угол и теперь без толку крошил кирпичи двух стен, все глубже врезаясь в них.
Шурыгин остановил тракторы. Начали по новой заводить тросы.
Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки.
Через три часа все было кончено. От церкви остался только невысокий, с неровными краями остов. Церковь лежала бесформенной грудой, прахом. Тракторы уехали.
Потный, весь в пыли и известке, Шурыгин пошел звонить из магазина председателю колхоза.
— Все, угорела! — закричал в трубку.
Председатель, видно, не понял, кто угорел.
— Да церква-то! Все, мол, угорела! Ага. Все в порядке. Учитель тут пошумел малость… Но! Учитель, а хуже старухи. Да нет, все в порядке. Гробанулась здорово! Покрошилось много, ага. Причем они так: по три, по четыре кирпича — кусками. Не знаю, как их потом долбать… Попробовал ломиком — крепкая, зараза. Действительно, литье! Но! Будь здоров! Ничего.
Шурыгин положил трубку. Подошел к продавщице, которую не однажды поднимал ночами с постели — кто-нибудь приезжал из района рыбачить, засиживались после рыбалки у бригадира до вторых петухов.
— Видела, как мы церкву уговорили? — Шурыгин улыбался, довольный.
— Дурацкое дело нехитрое, — не скрывая злости, сказала продавщица. — Лыбится стоит…
— Почему дурацкое? — Шурыгин перестал улыбаться.
— Мешала она тебе, стояла?
— А чего ей зря стоять? Хоть кирпич добудем…
— А то тебе, бедному, негде кирпич достать! Идиот!
— Халява! — тоже обозлился Шурыгин. — Не понимаешь, значит, помалкивай.
— Разбуди меня еще раз посередь ночи, разбуди, я те разбужу! Халява… За халяву-то можно и по морде получить. Дам вот счас гирькой по кумполу, узнаешь халяву.
Шурыгин хотел еще как-нибудь обозвать дуру продавщицу, но подошли вездесущие бабы.
— Дай бутылку.
— Иди промочи горло-то, — заговорили сзади. — Пересохло.
— Как же — пыльно!
— Руки чесались у дьявола…
Шурыгин пооглядывался строго на баб, но их много, не перекричать. Да и злость их — какая-то необычная: всерьез ненавидят. Взял бутылку, пошел из магазина. На пороге обернулся, сказал:
— Я вам прижму хвосты-то!
И скорей ушел.
Шел, злился.
«Ведь все равно же не молились, паразитки, а теперь хай устраивают. Стояла — никому дела не было, а теперь хай подняли».
Проходя мимо бывшей церкви, Шурыгин остановился, долго смотрел на ребятишек, копавшихся в кирпичах. Смотрел и успокаивался.
«Вырастут, будут помнить: при нас церкву свалили. Я вон помню, как Васька Духанин с нее крест своротил. А тут — вся грохнулась. Конечно, запомнят. Будут своим детишкам рассказывать: дядя Коля Шурыгин зацепил тросами и… — Вспомнилась некстати продавщица, и Шурыгин додумал зло и непреклонно: — И нечего ей стоять, глаза мозолить».
Дома Шурыгина встретили форменным бунтом: жена, не приготовив ужина, ушла к соседкам, хворая мать заругалась с печки.
— Колька, идол ты окаянный, грех-то какой взял на душу!.. И молчал, ходил молчал, дьяволина… Хоть бы заикнулся раз, — тебя бы, может, образумили добрые люди. Ох, горе ты мое горькое, теперь хоть глаз не кажи на люди. Проклянут ведь
