Анатолий Афанасьев - Командировка
— Здравствуйте, Федор Николаевич! — отозвался я, как мог сердечнее.
— Эх! — сказал директор, щурясь. — До чего же вы бледные там, в столице, до чего изможденные. Живут люди, как в подземелье. В копоти, в дыму, в миазмах городских. Солнца не видят, воздухом не дышат, прозябают.
Я смущенно переминался с ноги на ногу, ожидая, когда кончится бурная встреча, но, оказывается, директор далеко не исчерпал ритуал приветствия желанного гостя.
— Клара, Мика, Серго — все сюда! — гаркнул он, потревожив, по–моему, всю округу. Господи, да с этим ли человеком говорил я по телефону. Не родственник ли это мой какой–нибудь позабытый?
Через минуту, окруженный незнакомыми, но искренне обрадовавшимися мне людьми, я действительно потерял четкое представление о том, кто я и где нахожусь. Одно понимал: это спектакль, и не для меня он разыгрывается. Для какой–то высшей производственной задачи. Но и в этом я вскоре засомневался.
Супруга директора — Клара Демидовна — цветущая, средних лет полная дама с круглым, приятным лицом.
— Я много слышала о вас, Виктор Андреевич! — ласково произнесла она раз и навсегда заготовленную для таких случаев фразу, ничуть не беспокоясь о том, что эти слова могут прозвучать издевкой.
Про Мику и Серго, хипповых юношу и девушку, директор сказал:
— Это младшие мои, младшие. Старшие–то детки разлетелись по городам и весям. А эти пока на шее сидят.
Младший Серго что–то хмыкнул интеллигентно–невразумительное, а младшая Мика, протягивая ручку для знакомства, загадочно отвернулась. Водитель получил распоряжение вернуться за мной к четырем часам и уехал.
Через несколько минут мы сидели в плетеных креслах на веранде, любовались окрестными видами и обсуждали… как лучше убить время до обеда. Клара Демидовна с церемонными извинениями удалилась по хозяйству, а Мика и Серго находились тут же, на веранде, раскачивались в креслах, и на их лицах был написан скептицизм и покорность судьбе.
— Можно так, — рассуждал Федор Николаевич, — сначала несколько сетов в теннис — молодежь против стариков, — потом купание. У нас, Виктор Андреевич, неподалеку озерцо родниковое изумительной чистоты и прохладности… Можно наоборот — сначала купание, а потом игрища.
В низких переливах его голоса — благодушие.
От улыбки, законсервированной на столь долгий срок, у меня заломило синяк на скуле, подставленный другом Шутовым. Но я твердо решил улыбаться директору до тех пор, пока не наступит паралич. Мика невинно раскачивала свою изящную голую ногу, и лукавая отрешенность ее лица соперничала с неподвижностью неба.
— Так как же, Виктор Андреевич?
— Как угодно! — отозвался я. — Готов участвовать! Искренне благодарен.
— Помилуйте, за что? Пользуйтесь природой. В кои–то веки вырвались из городского ада…
И ведь отправились — ей–ей! — играть в теннис. Вооружились ракетками и пошли.
Идем узенькой тропкой между дачами. Впереди Мика — поджарая пантера, в желтых волосах коричневое солнце (как, интересно, ее настоящее имя?), Серго (Сергей?) покачивает плечами, как доской. Спина директора, выражающая непонятным образом симпатию ко мне, и я сам с тяжелой мыслью в голове — куда это меня черт понес? — с нелепым городским прискакиванием на ровном месте. Чистый желтый корт, огороженный ажурной сеткой. А ведь я играл когда–то в теннис. Или не играл? Подавал директор. Первой же отдачей хитрющая девица чуть не влепила мне мячик в лоб. И ведь точно метила в лицо, не куда–нибудь. Теперь хоть ясно, что Клара Демидовна не пошутила: они обо мне слышали много хорошего.
Началась не игра, а издевательство какое–то. Мой напарник товарищ Никорук лихо ухал, подскакивал и нещадно мазал, я же вообще редко доставал до мяча. Наши противники стояли на одних и тех же позициях, не затрудняя себя переходами, и чесали нас, как говорится, в хвост и в гриву. Серго хоть вел себя джентльменом и резал мяч в землю, а беспощадная Мика по–прежнему норовила нанести мне травму — ее мячи со свистом проносились мимо моих ушей.
Надо же, какая сила в тоненьких руках, никогда не подумаешь. Спасало меня от увечья единственно то, что время от времени ее самое валили на землю приступы истерического смеха — это, конечно, мешало ей толком прицелиться. Мне тоже смешно было глядеть на старания ее папочки, показывающего чудеса если не ловкости, то упорства. Охота смеяться у меня пропала, когда в одном из чудовищных пассажей, в размахе, Федор Николаевич выпустил из рук ракетку и она только по странной случайности не вонзилась мне в висок.
— Может, хватит? — спросил Никорук.
— Ничего! — бодро воскликнул я. — Скоро приноровимся.
Все же мы решили перегруппироваться — теперь я был в паре с Микой. Игра приобрела более ровный характер, и несколько раз мне удалось послать мяч через сетку, от чего я получил большое эстетическое удовольствие. Мика поначалу молча сносила мои промахи, потом стала давать отрывистые советы, наконец вышла из себя, забылась, потеряла девичью скромность, и мне довелось узнать, кто я такой и как выгляжу со стороны. У меня были деревянные руки, козлиный прыжок, стеклянные глаза, удивительная способность ловить открытым ртом галок, и мне следовало бы держать в руках не ракетку, а метлу, которая хоть как–то гармонировала бы со всем моим обликом.
Свои оценки Мика давала негромким иезуитским писком, чтобы не услышал отец. Я со всем соглашался, радостно кивал и говорил: да, да, милая девушка, это не вы первая подмечаете. Очень справедливо.
Досыта наигравшись, мы отправились на пляж.
Никорук рассуждал о пользе спортивных упражнений и о еще большей пользе физического труда на свежем воздухе. Мне всегда нравились подобные рассуждения обладателей дач. Мика скромно вышагивала сбоку, и я видел, что ей хочется что–то сказать по секрету.
— Вы очень хорошо играете! — сделал я ей комплимент.
Она стыдливо потупилась:
— Простите мою несдержанность. Знаете, у меня ужасный характер. Наговорю с три короба, а потом каюсь.
Озерцо оказалось маленьким глубоким котлованом с прозрачной голубоватой водой. Домашняя ванна, увеличенная раз в сто. В этой природной ванне с песочным дном и с неожиданно крутыми берегами (спускаться и вылезать можно было по деревянной лесенке) плескалось несколько мужчин и множество ребятишек, да еще странный гражданин в техасской шляпе удил рыбу, сидя на склоненном над водой стволе ольхи. Крик, шум, смех, шлепки по воде — все это имело уютный семейный характер. Мужчины, заметив Никорука, как по команде, издали приветственные возгласы, слившиеся в подобие войскового «ура». Только рыболов не пошевелился и даже не взглянул в нашу сторону. Он заботливо следил, как бы резвящиеся купальщики не оторвали ему поплавок. Никорук обернулся ко мне:
— Нырнем? — опять из–под седых бровей пролились на меня лучи безмятежной симпатии.
— Чудной какой дядька, — указал я на рыболова. — Что он надеется выловить, интересно? Разве тут водится рыба?
— А-а, Кузьмич. Это наш бухгалтер. Эй, Кузьмич, на уху приглашаешь? Приглашаешь, что ли, на уху, я спрашиваю?
Из–под техасской шляпы донесся ответный трубный голос:
— По–о–о-го–ди, директор! Будет и уха!
— Всяк по–своему с ума сходит, — доверительно сообщил мне Никорук. Серго уже плавал в земляной ванне — десять взмахов туда, десять взмахов обратно. Над водой — суровое, задумчивое лицо. Он мне очень был по душе, хотя не сказал еще, кажется, ни слова. Молчун.
— Ваш сын на предприятии работает? — спросил я.
— Студент, — с гордостью ответил Никорук. — Отличник. У вас учится, в Москве. На химика. Умница, я им горжусь. А вот — беда и боль моя, — с этими словами директор неожиданно звонко шлепнул дочку по круглой попке. На звук многие оглянулись. Мика враз покраснела жарче солнца.
— Все–таки, папка, ты бываешь удивительно бестактный, — сказала она, не глядя в мою сторону.
Не надо забывать, что все мы только внешне взрослые, пожилые и старые, а в душе–то — ого! — озорники и школьники. Мика этого знать не могла, поэтому на лице ее после шлепка отца выразился даже какой–то испуг. Купание и загорание затянулось часа на два. И я не могу сказать, чтобы это были скучные часы. Федор Николаевич обладал профессиональным умением контактировать, я тоже, в конце концов и Серго оживился и оказался даже чересчур разговорчивым малым. У него, к счастью, не было этой убийственной новомодной привычки к язвительности. Спорил он хорошо, честно, со вниманием к собеседнику — это ведь дар божий. Постепенно разговор перешел к глобальным проблемам бытия, а как же иначе — молодость, молодость! Так получилось, что, когда Серго заговорил, Федор Николаевич отодвинулся как–то в сторону, любовался издали сыном, его умом, суждениями. Я лишь подавал реплики. Мика, наклеив на нос кленовый листик, вообще парила в заоблачных высях. В таком состоянии размягченности, в каком мы находились — от солнца, от воды, от свежего воздуха, — не важен смысл речей, они только добавляют терпкости в чудесное ощущение блаженной физической невесомости.
