Николай Островский - Том 2. Рожденные бурей
— Ну, это вы бросьте! — остановил его Раймонд тихо, но так решительно, что Сачек смущенно заморгал.
— А я что? У нас оно же и награблено.
— Нам ревком выручать надо, а ты… — возмутился Щабель.
— Ладно, так и быть, согласен я, — доканчивал вслух свою мысль Цибуля. И спокойным тоном начальника приказал: — Езжай, Сачек, в деревню, чтоб через час хлопцы были на конях. Возьмешь, которые верховые, пешие нехай остаются. Для такого дела хватит. Так чтоб через час…
Людвига стояла у огромного окна библиотеки. Ночная метель утихала.
Одинокие снежинки медленно падали на пушистый снежный ковер.
Он уехал вчера поздно вечером, даже не простившись.
Что случилось? Почему ей стало так неуютно и одиноко в этом огромном доме?
Многое для нее было неясно. Во многом она безнадежно запутывалась. Все они — и Эдвард, и Потоцкий, отец Иероним — говорят о борьбе за независимую Польшу, но вместо героизма, благородства, самоотверженности — предательства, порка, виселицы. Это политика. А ее личная жизнь? Она здесь чужая.
Правда, и раньше она в этом доме не была родной. Ее любил и согревал лишь он один.
Разве был ей близким когда-либо этот отвратительный старик, беззубый развратник, о низости которого она не имела представления, пока история с Франциской не открыла ей глаза?
Этот Владек?
Или Стефания…
Но Эдди, ее Эдди?!
«Неужели, — думала Людвига, — я не люблю его?» И кто виноват в этом? Он сам или, может быть, она? Ведь вот, оказывается, она не знала своего мужа! А когда-то он ей казался героем, рыцарем без страха и упрека. Разве могла она когда-либо подумать, что он способен на такую низость? Она вздрогнула, вспомнив виселицы около управы… Это он, Эдвард, приказал повесить предательски захваченных людей, поверивших его честному слову. Кто толкнул его на это? Врона? Она боится этого человека.
Людвига отошла от окна.
Высокие дубовые шкафы, заполненные книгами, стояли вдоль стен. Сюда, в библиотеку, она забиралась часто на целые часы и уносилась в сказочный мир приключений, фантастики и романтики.
Сейчас ее влекло сюда желание забыться.
Она подошла к открытому шкафу и безразличным взглядом скользнула по золотым корешкам книг. «Письма о прошлом», — прочла она. Мысль опять вернулась к Эдварду…
Она вспомнила о найденном на днях в одном из томов старом, забытом письме. В нем покойная графиня, мать Эдварда, писала своему домашнему врачу о «юношеских шалостях» своего старшего сына, которые ее очень беспокоят. Ведь мальчик может заразиться дурной болезнью. Старая графиня просила уважаемого пана доктора освидетельствовать горничную Веру, которой будет поручено «постоянное наблюдение» за комнатами молодого графа…
Стыд и уязвленная гордость, ревность и негодование — все вспыхнуло вновь, и Людвига зарыдала. Но слезы быстро прошли. Плакать об этом теперь, когда все рушится, после того, как он только презрительно усмехнулся, прочтя это письмо!
Нужно уехать к маме. И там, вдали от него, подумать обо всем и тогда решить…
Во дворе раздался выстрел. Людвига подбежала к окну и застыла. По двору метался на коне всадник в бараньем полушубке. Он держал в одной руке короткий карабин, из которого, видимо, только что выстрелил. По аллее, к усадьбе неслось еще несколько всадников. Из парка прямо к подъезду подлетели двое и, спрыгнув с лошадей, побежали к палацу.
В несколько минут двор наполнился вооруженными конниками. Ими предводительствовал бородатый великан. По взмаху его руки они рассыпались в разные стороны, окружая усадьбу. До Людвиги донесся его голос. Уже в доме еще дважды грохнуло.
Сомнений быть не могло. Люди, ворвавшиеся в усадьбу, были партизаны. Ей стало жутко.
Неужели это смерть? Вот сейчас они ворвутся сюда. Один из них выстрелит в нее. И все… Просить пощады, после виселиц, после расстрелов и обмана? Стать расплатой за жестокость Эдди! На мгновение страх сковал ее движения, затем инстинкт самозащиты толкнул ее к двери, чтобы запереть ее на ключ. Но, сделав несколько шагов, она остановилась. Гордость и сознание безвыходности удержали ее. Она стояла среди комнаты, в смятении и страхе ожидая, когда откроются двери. И они открылись под мощным ударом чьей-то ноги. В библиотеку ворвался высокий парень в бараньем полушубке и в куцей шапчонке, сдвинутой набекрень. Он метнул взглядом по комнате.
Заметив Людвигу, вскинул карабин к плечу.
— Руки вверх! А, черт, опять баба!
Он сейчас же опустил карабин и, задыхаясь от бега, крикнул;
— Сказывай, где мужики ваши прячутся? Давай их сюда, все равно найдем!
И тут же, рассмотрев бледное лицо Людвиги, более мягко сказал:
— Мы красные партизаны, понятно! Так что не пугайтесь. Ваших мужиков, офицерьев ищем, а с бабами мы не воюем. А вас я должен забрать на обмен, пойдем!
Людвига встретилась взглядом с серыми отважными глазами парня.
— А вы, может, не из буржуев?
— Я графиня Могельницкая.
— А-а-а! Тогда пойдем! — Он указал на дверь. По коридору бегали вооруженные люди, обыскивая все комнаты. Здесь Людвига встретилась с отцом Иеронимом. Его вели двое партизан.
— А, Птаха! Поймал пташку? — крикнул один из них.
— А нам этот гусь попался! Мы его у телефона захватили — звонил в штаб, — сказал второй, на всякий случай придерживая отца Иеронима за сутану.
Пробегавший мимо Пшеничек, услыхав последнюю фразу, смеясь, крикнул:
— Мы, святой отец, не такие дураки, мы провода раньше порезали! Так что зря, папаша, старался. Раз к нам в руки попался, и святой дух тебе не поможет!
На лестнице стоял рослый молодой человек в коротком ватном пиджаке, перепоясанном ремнем, на котором висела сабля. Рука его лежала на рукоятке револьвера, засунутого за пояс. Лицо это было знакомо Людвиге, но вспомнить, где его видела, она не могла.
Внизу, в вестибюле, Людвига увидела уже одетую в шубу Стефанию и растерянную прислугу. С верхнего этажа скатился, гремя прикладом винтовки, Пшигодский. Он яростно накинулся на лакеев:
— Эй вы, собачье племя, чего рты поразинули? Тащи панам шубы, бы-бы-стро! А то… — И он зло кольнул глазами старого Юзефа.
— Скажи, где спрятался этот мерзавец Владислав? Я знаю, что он здесь, в доме. Куда он делся, говори! Ты-то знаешь, где эта скотина прячется! крикнул Пшигодский отцу.
Лицо старого Юзефа перекосилось.
— Я ничего не знаю. Пан Владислав уехал, наверное. А по тебе, видно, веревка плачет, — тихо добавил он.
— Ладно, рук о тебя марать не хочется, — ответил ому сын. — А жаль, если он здесь, и я не нашел. Эй, хлопцы, тащите сюда старую рухлядь! — кричал он наверх.
Несколько партизан на руках несли закутанного в меха старого графа, на которого от испуга напал столбняк. Высокие двери вестибюля, ведшие во двор к подъезду, были открыты. Прямо на коне в прихожую въехал Цибуля. Его голос разнесся по всему дому:
— Живо, хлопцы, живо справляйтесь! Шевелись быстрей! Живо, говорю вам!
Пшигодский бросился еще раз проверить комнаты. Наверху, в кабинете Эдварда, Щабель и Сачек укладывали в графский чемодан найденные в кабинете бумаги. Раймонд заканчивал письмо полковнику.
Через несколько минут двое саней, покрытые медвежьими полостями, выезжали из ворот усадьбы. В первых сидели Людвига, Стефания и Франциска, которую Пшигодский силой заставил сопровождать графиню. В другие были посажены старый граф с ксендзом.
Выехав на широкую дорогу, тройки помчались, окруженные всадниками.
У подъезда на конях остались лишь трое: Раймонд, Птаха и Пшеничек.
Через двадцать минут и они оставили усадьбу.
Могельницких решено было спрятать в старом охотничьем домике, принадлежащем их соседу, помещику Нанежкевичу.
Домик стоял в лесной глуши. На несколько километров вокруг тянулся сосновый бор.
Ближайшая деревня Гнилые Воды была в семи километрах.
— Тут тихие места. Могельницкому и в голову не придет искать здесь, у себя под носом, он на Сосновку нажимать будет, — настоял осторожный Цибуля.
Олеся и Сарра, приехавшие сюда ранним утром, начали с того, что заперли в чулане старика-сторожа и его жену, объяснив им, что этот невольный арест будет коротким.
Хромой на правую ногу партизан, получивший от деревенских мальчишек кличку «Рупь двадцать», помогал им. Поставив лошадей и сани в конюшню, он вошел в дом, снял шапку, перекрестился на распятие, висевшее в углу столовой, и медленно стащил с плеч винтовку.
— Что, веруешь, дядя? — полушутя спросила его Олеся.
— Да, то-ись не то что верую чи не верую, а обычай уж такой християнский, — ответил «Рупь двадцать». — Да и святые у них подходящие под наши, хоть вера у них польская.
Они растопили большую печь и камин. Кроме столовой, в доме было еще три комнаты и кухня. На стенах столовой висели звериные головы. Давняя пыль и паутина говорили о том, что комната давно нежилая.
