Константин Волков - С тобой моя тревога
— Изжога у меня. Врач велел пить содовую воду, — объяснил он в проходной.
Сперва драчовым напильником, а потом личным он снял наплывы лишнего металла. Труднее всего было точить между зубцами. По краям сварки металл отливал сине-фиолетовыми разводами. В тумбочке у бригадира Одинцов достал фарфоровую кружку и между делом пил шипучую воду из ребристого тяжелого сосуда.
Сифон ему накануне занес в общежитие Дурнов.
— Некогда мне, — попытался не очень решительно отказаться Иван. — Работы по горло.
— В передовики лезешь? — насмешливо произнес Дурнов. — Своих забывать стал? А уговор?! Ты же обещал, Цыганок!.. Не бойся! Сказал, что возьму в долю, — значит, точно! Мое слово дороже золотого… Так сделаешь? Слово дал…
— Сделаю, отвяжись только.
— А что в ударники коммунистического труда пробираешься — верно делаешь, — ударил ладонью по плечу Одинцова, подмигнул: — В нашем деле быть на хорошем счету — как паспорт запасной. Старайся, вкалывай!
Они разговаривали в конце коридора, у окна, выходившего во двор, чтоб их никто не мог услышать.
— Так что, договорились, железно? Только живее оборудуй…
Иван допил сельтерскую, внимательно осмотрел пробку сифона. Решил, что начинить посудину кислородом — дело плевое, стоит подогнать пробку под размер вентиля кислородного баллона в том месте, на которое накручивается манометр, и изо всех сил давить пробкой против струи кислорода. Иван подошел к запасному баллону с кислородом, примерил горловину сифона: «Так оно и получится». Он еще посидел, покурил, провел ладонью по лбу, по щекам. Кожа перестала шелушиться, Иван уже два раза побрился с тех пор, как утихла боль от ожогов.
Иван направился в душевую суперфосфатного цеха. Искупался, намазал крем на мокрое лицо — чтобы лучше впитывался, как сказала Лариса. Он рассчитал, что успеет еще забежать в столовку в центре города и съесть порцию лагмана — острой узбекской лапши. В обеде из двух блюд он себе последние дни отказывал, рассчитав, что если до зарплаты сходить с Ларисой в кино даже два раза и покупать ей плитку шоколада, то оставшихся от получки денег как раз хватит до дня зарплаты.
Не раз у него возникало подсказанное нуждой желание втереться в толпу у касс кинотеатра, выпотрошить карман или сумочку. Он обходил, не задерживаясь, соблазнительные очереди, понимая, что если попадется, то навсегда потеряет все то, что приобрел после выхода из тюрьмы. Главное — возможность каждый вечер спешить к аллеям бульвара, за которыми ярко светятся высокие окна аудиторий, и прислушиваться, когда зазвенит последний звонок, перейти дорогу и ждать под своим платаном появления Ларисы. Потерять все это за несколько грошей было бы величайшей глупостью. Не такой он, Цыган, дурак идти на аферу! Есть вроде в жизни другой интерес!..
Золотисто-голубой автобус по воскресеньям не курсировал между заводом и поселком, а городской доезжал лишь до поселка. Иван пошел пешком. Было не по-зимнему тепло. Он скинул стеганку, перекинул ее через плечо, расстегнул ворот фланелевой в крупную клетку рубашки. Шел, засунув свободную руку в карман брюк: каблуки ставших в этом году немодных тупоносых ботинок гулко гремели по битумному покрытию тротуара. Около почты он подумал о том, что уже двенадцатый день, как послал матери денежный перевод и коротенькое письмецо, в котором сообщал, что выпущен досрочно по амнистии и работает на заводе сварщиком.
С робкой надеждой, что мать поверила и получила перевод, он зашел на почту, протянул в окошечко паспорт. Девушка вынула пачку писем и открыток из длинного узкого ящика «до востребования», перебрала их между ловкими пальцами. Эти же ловкие пальцы вложили в паспорт бланк денежного перевода и конверт.
«Опять не поверила!.. Вернула, старая, деньги. Ведь поклялся, что заработанные», — огорченно вздохнул Одинцов.
Он разорвал конверт, извлек маленький листок бумаги, исписанный крупными ровными буквами. Так пишут учителя, проработавшие много лет в начальных классах. Иван узнал бы почерк матери среди тысячи других уже потому, что больше десяти лет получал письма только от нее одной. В каждом письме были расплывшиеся буквы. Он знал, что это следы слез.
Следы слез были и на этом письме. Она писала:
«…Если в тебе сохранилось хоть что-нибудь человечное, доброе, ты больше не станешь воровать. Я уже не прошу тебя сделать это в память об отце и из жалости ко мне. Сделай это ради себя. Мне, наверное, недолго осталось жить, но как я могу умереть, зная, что после себя оставила на земле человека, который несет людям беду, зло и горе? Ты столько раз клялся, что больше не будешь, и вновь принимался за старое. Если бы был жив отец! Может, ему удалось бы удержать, уберечь тебя. Я не смогла и не прощу себе этого. И тебе тоже не могу простить потому, что ты не маленький, ты должен отвечать за все, что делаешь… Я бы, наверное, богу согласилась молиться, чтобы ты стал человеком. Если бы знать, что молитвы помогут! Если ты и впрямь работаешь, то зарабатываешь, очевидно, не так много, чтобы делиться со мной. Деньги тебе нужнее, чем мне. Мне хватает.
Если бы ты, Ваня, решился приехать ко мне, я бы послала на дорогу… Боюсь, что я так и не увижу тебя больше.
Целую, Ваня, единственный мой, горе и боль моя.
Твоя мама».Иван читал письмо и нервно кусал нижнюю губу. «Что же получается?.. Выходит, так никогда и не поверит? Я же правду написал! Как же ее, старую, убедить, что деньги чистые? Справку у кассира мне для нее просить, что ли?..»
Иван приехал в город раньше, чем договаривался, и в ожидании, когда Лариса выйдет, задумчиво ходил от угла до калитки. У забора на солнечном припеке успела пробиться нежно-зеленая острая травка. Вершины высоких гледичий были увешаны длинными, как ножи, стручками. Стручки отсвечивали багрянцем в лучах невидимого за домами заката. Мальчишки камнями сбивали стручки, надкусывали жесткую кожицу, под которой пряталась сладкая мякоть и гремели жесткие косточки.
Он подобрал около арыка стручок и надкусил, как это делали пацаны. Подумал, что хорошо бы оказаться таким же мальцом, как один из этих. Иван бросил стручок в арык.
Затем услышал, как тихо хлопнула калитка, и по шагам догадался, что вышла она.
На Ларисе было старенькое пальто из серой мохнатой ткани, вытертой у карманов и на локтях, и коричневые туфли на резиновой подошве, а на голове — пестрая косынка, концы которой она завязала под подбородком. Он знал, что у Ларисы есть и цигейковая серая шубка, и модные сапожки, но на свидание к нему она их не надевала. Иван подозревал, что она нарочно одевается попроще только потому, что сам он ходил в черной стеганке, старом костюме и немодных ботинках, и был ей благодарен за то, что щадила его самолюбие.
Лариса догнала Ивана и просунула руку ему под локоть.
— Здравствуйте. Давно ждете, да?
— Нет. Куда пойдем? В кино!
— Пошли. Только билетов не достанем…
— Достанем, — сказал он уверенно. — Ленька не спит?
— Играет.
— Возьмите его погулять… Спать захочет — отведем…
Лариса как-то сразу насторожилась.
— Пусть дома сидит. Простудится, — сказала одно, а по резкому тону Иван понял, что не простуды она боялась. Тогда чего же? Скорее всего не хотела, чтобы чужой, не отец, нес мальчонку. Даже руку убрала из-под локтя и упрямо опустила голову.
— Где отец… ну, муж ваш?
— У меня нет мужа. И никакого отца у Алеши нет!
— Так не бывает, чтобы без отца. — И пожалел, что сказал.
Лариса остановилась, глядя в глаза, сказала:
— Алеша и все, что с ним связано, — не тема для бесед! Поняли?!
— Понял. — Он шел рядом, боялся взять ее под руку, молчал.
Лариса рассмеялась и вновь просунула ладошку под его локоть.
— Не сердитесь, Ваня. Есть вещи, которые касаются только меня одной. Ведь я вас не спрашиваю, есть ли у вас дети, жена? Захотите, сами расскажете. Я тоже расскажу сама, если сочту нужным. Вернее, обязана буду все рассказать однажды, и только одному-единственному.
— У меня, кроме матери-старушки, никого нет, — произнес Иван. — Отец умер, когда я пацаном был.
— Вы давно в нашем городе, Ваня?
— Месяц скоро…
— А откуда вы? Мама ведь не с вами…
— Работал в Сибири, на Дальнем Востоке. Лес валил, плоты гонял. На стройках был. А мать у меня далеко… В войну нас как эвакуировали в Сибирь, так там и остались. И отец туда приехал после госпиталя. Но вскоре умер. Так обратно и не уехали с матерью, остались около его могилы. Село хоть и большое было, но мне тесно показалось, захотелось мир посмотреть. Вот и езжу. В армии отслужил и завербовался на строительство, — врал Иван, и сам хотел верить, что именно все так и было.
— И не учился все эти годы?
— А когда было?! Что знал — перезабыл.
Они дошли до кинотеатра. Иван оставил Ларису в сторонке от толчеи, около рекламного шита, сам встал в очередь. И почти тут же за спиной услышал знакомый голос Дурнова:
