Сергей Львов - Спасите наши души
Десятка проходит к лестнице, ведущей на хоры, сквозь толпу, собравшуюся в церкви. Здоровые парни. Среди них только Мишенька Доронин кажется слабеньким и хилым. На него обращают в зале внимание: перед тем как подняться на хоры, он успевает приложиться к нескольким иконам. Все остальные идут не задерживаясь.
Они уже научились проходить сквозь толпу, собравшуюся в церкви, слегка склонив голову и потупив глаза, но у большинства еще широкие размашистые шаги, которые плохо согласуются с маской отрешенности на лицах.
Семинаристы поднимаются на хоры, раскладывают ноты на пюпитрах, поглядывают сверху в зал: сейчас, когда занятия кончились, в семинарской церкви особенно часто появляются девушки в шарфиках, накинутых на головы, как платочки. Иногда их сопровождают мамаши. Девушек, которые приехали сюда искать женихов, легко отличить: они крестятся, кланяются, ставят свечки с неумелой истовостью. Иногда они быстро оборачиваются и углом глаз косятся на хоры.
Молодой сдобнолицый священник и совсем юный, еще безбородый дьякон из новорукоположенных, шурша дорогими облачениями, ведут длинную службу. Очередной семинарист, спустившись с хоров и надев поверх тенниски серый стихарь, вычитывает у аналоя на церковнославянском, как лестница сама вознеслась в небо. Потом из-за дверей, в иконостасе, доносится басовое: «Премудрость! Вонмем!»
Семинаристы, обливаясь потом, красиво и слаженно поют, что люди — рабы господни. Кто-нибудь из стоящих в зале — не молящихся, а любознательных — непременно поворачивается от царских врат, смотрит на хоры. Он глядит на семинаристов и старается понять: что это за люди? А перед ним на хорах Павел и его сверстники: десять человек — десять загадок.
Самый старший из семинаристов — регент — в минуты, когда не нужно управлять хором, озабоченно вспоминает свой разговор с отцом Феодором. «Как я держался? — думает он. — Не сказал ли лишнего? Нет, кажется, все было в норме».
— Я хочу, чтобы вы мне, наконец, ответили ясно: что происходит с вашей находкой? Вы его привели сюда, вы за него отвечаете, — сказал отец Феодор.
И Добровольский заверил отца Феодора, что Павел в последнее время образумился, перестал задавать ненужные вопросы, скромен, прилежен и тих. А в действительности Добровольский чувствует, что это не совсем так, и вот сейчас размышляет, как бы повернее узнать, о чем думает и что пишет в свою тетрадку его подопечный. Свои мысли и у Мишеньки Доронина. Он радуется, что впереди еще и пение псалмов и чтение кафизм, и всматривается до мерцания в глазах в сверкающий иконостас, в разноцветные огоньки лампад, в синий дымок, поднимающийся из кадила. Никто не знает его тайны, но сегодня снова ему, невидимо для всех, с иконы одобрительно кивнул преподобный. И он тихонечко смеется от радости, тихонечко, потому что, если он рассмеется громче, его опять уведут отсюда. Он не слышит, как Добровольский командует:
— Заслоните от зала тронутого, сейчас он тут устроит представление!
Потом Добровольский злым шепотом говорит Павлу:
— Петь, петь надо тут, а не мечтать!
И Павел привычно вступает в пение, а сам напряженно думает: «Что со мной будет дальше? Пора решать!»
ВНАЧАЛЕ БЫЛО ДЕЛО!
Письмо Павлу, много раз начатое, перечеркнутое, все еще не было отправлено. А он не приезжал и не звонил: видно, ждал ответа. А может, ему некогда было: то ли домой уехал, то ли экзамены у него шли.
В эту неделю Ася работала во вторую смену. Перед работой она пришла в комитет комсомола — попросить Катю Волохину еще раз позвонить в исполком насчет Миши Сотичева. Они быстро обо всем договорились, но Ася задержалась. Пришел Сергей Савиных. Он, наконец, написал басню про бесчувственную машинку и теперь искал слушателей. Послушали его сочинение, посмеялись, похвалили его. Потом они вместе с Сергеем вышли из комитета. Катя внимательно посмотрела им вслед и сказала:
— Заходи, Конькова, если что, советуйся.
— Вот я и хочу посоветоваться, — неожиданно для себя самой выговорила Ася, когда проходили по двору.
— Со мной? — удивился Савиных. — Со мной больше ребята советуются. Ну, коли со мной, давай сядем. На ходу я стих могу сочинить, советовать я на ходу не умею.
Они сели на скамейку возле молодых топольков, которые осенью сажали вместе во время субботника.
— Не знаю далее, с чего начать, — сказала Ася.
— Попробуй начать сначала, — ответил Савиных.
...Слушая Асю, он хмурился, ерошил волосы. Ей казалось, что он не то недоволен тем, что она рассказывает, не то ему трудно слушать, но, когда она замолкала, Савиных смотрел на нее внимательными глазами. Видно было: ждет продолжения.
Ася кончила говорить. Он встал во весь свой рост, молча прошелся вдоль скамейки — Ася поворачивала вслед за ним голову, — затем сел рядом с ней и сказал решительно:
— Ясно!
— Ясно? — удивилась Ася.
— Не то ясно, какое письмо ему писать. Ты почему раньше всего не рассказала, вот что мне ясно. Приходишь ты к нам в комитет и рассказываешь свою историю. Договорить еще не успела, что хочешь этому парню, который в семинарии, помочь, а мы решаем, что помогать нужно не ему, а тебе, что ты попала под его влияние и надо тебя от него избавить. А что? Вроде все правильно. Павел этот для нас никто, человек посторонний. За него мы не отвечаем. За тебя отвечаем. Не читала недавно в «Комсомолке» статью? Полюбила девушка одного бывшего уголовника — ты, конечно, не думай, я не сравниваю... Он уже на ноги становился. Решила она замуж за него выходить. А ее в комитет комсомола вызвали и отсоветовали. Считали, что чуткость проявили, позаботились о человеке. Я это, знаешь, когда понял? Когда решили мы бороться за звание коммунистической бригады и было предложение: двух парней — да ты их знаешь! — вывести из нашей бригады, потому что с ними нам до этого звания никогда не дотянуться. А потом подумали, подумали: нет, что-то не то. — Он помолчал соображая: — Так что с тобой тоже так бы решать не стали. А на письмо как ответить? Слушай, — сказал Савиных таким голосом, будто он все сразу понял. — Сколько места занимают книги, которые тебе историк твой знакомый прочесть посоветовал, если поставить их рядом? Наверное, полку. Это самое малое. Разве их в одно письмо упишешь? Нет, ты не думай, что я против его совета. Он тебе хорошо посоветовал. Ты меня с этим историком познакомь. У нас в части, где я служил, парень был. Представляешь, молодой, моего года, но из сектантов. Такая меня брала досада! Как заведусь с ним спорить, понимаю, что во всем прав, а чего-то мне для спора с ним не хватает. Чтобы не вообще говорить, а в самую точку. Так что это он тебе верно посоветовал. Но и неверно тоже. Ты сама говоришь: запутался твой друг. А запутался потому, что испугался. И ты решила теперь его путаницу распутать. Словами? Одних разговоров, чтобы он все это понял, мало. Даже самых умных. «Вначале было дело!» Слыхала такое изречение?
— Это чье же? — спросила Ася.
— Философское, — веско сказал Савиных, — но я с ним согласен. Он тебе кричит: «SOS!» А ты ему собираешься на это отвечать в письменном виде. Бюрократизм какой-то получается! Идем к Катерине. Она, конечно, разволнуется, что ты ей сразу всего не сказала. Но мы ей все объясним: ты ему принципов не уступала, душой не кривила, а вот отрекаться от него не хочешь и, просто говоря, забыть не можешь. По-моему, все в порядке: и личное и общественное. Видишь, как я все точно разложил! Ну, идем к Катерине. Будем держать совет: не что писать, а что делать...
Знала бы Ася, что в это время происходит с Павлом!
— Ты что-то избегаешь меня, отче Павел, — добродушно сказал Добровольский, подсаживаясь к нему в саду. Павел промолчал. — А ведь я все вижу, все понимаю. Тоскуешь? Зачем же от меня тоску свою скрывать? Я тебе друг. Ну, а что на хорах прикрикнул — дружба дружбой, а служба службой. С меня тоже спрашивают. Думаешь, мне самому тут тошно не бывает?
Григорий говорил просто, без своих любимых старокнижных выражений, усталым голосом; говорил словно сам с собой, будто вслух размышляет, действительно огорченный отчуждением друга.
«А ведь он сложнее, чем я о нем рассказал Асе, — подумал Павел. — Во всяком случае, умнее. А сейчас, кажется, даже искренне говорит...»
— Все равно ты мне помочь не можешь, — сказал Павел.
— Я рад, — неожиданно ответил Добровольский. — Не тому рад, что не могу тебе помочь. Если бы такое чувство во мне возникло, я бы не признался в нем. — Он замолчал. Непонятно было, то ли слова подбирает, то ли на самом деле взволнован разговором. — Я рад тому, — сказал Добровольский, — что ты хоть подумал так: «А может ли мне помочь Григорий?» Значит, дружбе еще не конец. А ведь, наверное, могу. Советом хотя бы.
Добровольский держал в руках прут и аккуратно счищал с него ножиком тонкую кору.
