Антонина Коптяева - Товарищ Анна
— А вы знаете, ведь я уезжаю, — сообщила она так, точно огорчена была предстоящей разлукой с ним.
— Да, я знаю, — сказал он упавшим голосом.
35
Через день Валентина и Ковба опять тряслись по неготовому шоссе, но это шоссе было совсем иным, чем в речной низине: солнце палило на каменистых плоскогорьях, и тонкая въедливая пыль вихрилась над кучами сухого щебня.
«На каждом шагу свой климат», — думала Валентина, с ощущением тяжёлой боли в висках от тряски, от пыли, от снова пробудившегося чувства неуверенности и страха. Условия, в которых ей предстояло работать, смущали её. Должна быть чистота. Как-то объясняться надо с этими эвенками. Могут быть и осложнения после прививки. Ведь жизнь там, в тайге, совсем первобытная.
Даже Ковба, не слыша возни и мурлыкания Валентины, обеспокоился, глянув на неё. Она сидела за своим чемоданом, ухватясь за край повозки, щурилась на облака пыли, ползущие по дороге.
— Чего примолкла? — спросил он доброжелательно.
Валентина подняла голову. Лицо её потное, пыльное было скорбно-красиво:
— Думаю о себе... как жить лучше.
— Да... жизнь! Она, брат, жизнь... — неопределённо согласился Ковба. Пошевелив ресницами и бровями, он поискал слово, не нашел и сердито подхлестнул сытого мерина: — Вот скоро того... на настоящей тележке будем ездить, — утешающе добавил он.
Это немного рассмешило Валентину. Она снова с любопытством посмотрела на кудлатую щёку Ковбы, на кольчики сивых волос, вылезавшие из-под его шапки.
«Нашёл, чем обрадовать!» — подумала она и сказала:
— Скоро на машине будем ездить. Придут с последним пароходом грузовики и одна легковая — для Анны Сергеевны.
Ковба пересел поудобнее, укутал сеном край ящика с медикаментами.
— Машина это зря, — промолвил он, наконец, сердито. — Когда лошадь есть при жилье, оно и жилым пахнет. А машина, что? Гарь да железо бесчувственное. Вот тракторы я уважаю, потому что это — облегчение для лошади. Очень даже большое. А чтобы, значит, одни машины... Это уж зря. Тогда и человека вовсе не видать. А лошадь его украшает, человека-то.
«Трактор он уважает! — усмехнулась про себя Валентина. — Вот сразу же в нём заметно было что-то немудрёное, но крепкое. Лошадник какой! Это его и вправду украшает».
Всё ещё усмехаясь озорно и ласково, она сняла свою шляпу, спрятала её и повязала ситцевым платком голову и лицо до самых глаз. Так было как будто прохладнее. Снова Валентина подумала, что даже интересно пожить под этим высоким небом, как настоящие таёжники, как Андрей. Ей захотелось скорей увидеть Кирика, который ожидает её в посёлке эвенской артели.
36
А Кирику уже надоело ожидать. Он был доволен предстоящей поездкой и очень гордился тем, что именно ему поручили сопровождать доктора. Для этого его сняли с покоса. Но ему всё равно оплатят за каждый трудовой день. Так объяснил председатель артели старик Патрикеев, который на диво всем эвенкам научился разговаривать по шнурку на десятки вёрст от посёлка. Теперь уже неудобно было бы ругаться с таким человеком. Теперь Кирик выслушал его с уважением, с неменьшим уважением посматривая на разговорную коробку, стоявшую на столе в избе председателя. Кирику было очень приятно и боязно немножко, что о нём разговаривали так необычайно.
Теперь он поедет по всем кочевьям и всем будет рассказывать об этом.
Кирик сидел под кособокой свилеватой осинкой, от нечего делать, строгал палочки для растопки. Они так и оперялись светлыми тонкими застругами под его лёгким ножом. Кирик был упрям и наредкость трудолюбив. Это хорошо знал Патрикеев. Тот так и сказал Кирику:
— Ты очень дельный человек, но ты и вредный, ты упрям, как олень на льду. Эту свою вредность ты забудь у себя дома. Не серди доктора и береги его, как свой глаз.
Всё это показалось Кирику обидным, но он стерпел, только сказал, глядя в узкие над морщинистыми скулами глаза Патрикеева:
— Я буду беречь его, как порох.
И вот Кирик уже раз десять ходил посмотреть на пасущихся в загоне оленей, починил упряжь, сумы, со всеми поговорил, а теперь, не зная, куда себя девать, готовил жене растопки. Конечно баба могла сама их сделать, но такие уж беспокойные руки у Кирика. А баба работала вроде старика Ковбы, только вместо коней у её были коровы: чёрно-белые, длиннохвостые, с гладкими кривыми рогами.
— Ко-ро-ва, — протяжно выговорил Кирик. — Корова с молоком! — об этом тоже стоит рассказать в тайге.
Он отложил растопки, поднялся и снова пошёл посмотреть, не едет ли доктор.
Прежде чем увидеть, Кирик услыхал сухое погромыхивание, будто камни сами подпрыгивали и снова падали на дорогу. Это было ещё очень далеко. Кирик послушал, склонив набок и вперёд голову, и неторопливо пошёл навстречу.
Смуглые ребятишки в меховой одежде, и вовсе голые, и в русских длинных платьях, гомозились, как птицы в кустах, между редко поставленными избами. Кирик посмотрел на них, вспомнил то, что рассказывала ему жена о бане, выстроенной за это время в посёлке, о избе, в которую собирали на весь день самых маленьких ребятишек. Кирик видел уже и то и другое на прииске у русских, но здесь, у себя, это было неожиданно и странно и очень хотелось поговорить об этом со свежим, посторонним человеком.
При виде лошади с повозкой Кирик сразу пожалел, что не взял с собой ремённого алыка. Можно было бы прикинуться, что он ищет оленя, а то доктор подумает, что он, Кирик, суетлив и любопытен, как женщина.
В это время лицо Ковбы выглянуло из-за круглого бока лошади, и Кирик, сразу обрадованный, решительно зашагал навстречу.
— Ишь ты! Тпру! — произнёс Ковба и, остановив лошадь, обернулся к Валентине. — Кирик это.
А Кирик, хотя и не дошёл до повозки, уже протягивал руку, причём лицо его было непроницаемо спокойно.
— Доктор где? — спросил он, неумело подержав в узкой руке тяжёлую руку Ковбы и бегло взглянув на Валентину.
— Вот он самый и есть, — сказал Ковба.
Кирик хотел было удивиться, но вспомнил Анну Лаврентьеву и не удивился.
— Садись, — предложил ему Ковба и пересел вперёд, освобождая край повозки.
— Баню построили, — сразу приступил к новостям Кирик, побалтывая длинными ногами. — Камни горячие. В камнях пар. Вода горячая. Котёл большой, большой! Целый олень сварить можно. Два оленя сварить можно. — Кирик посмотрел на доктора.
Она сдвинула платок на губы. Лицо у неё оказалось совсем молодое, очень румяное, тёмнобровое, и слушала она внимательно. Это ещё подбодрило Кирика, и он, подпрыгивая от толчков на ухабах, крепко держась за края повозки сухими смуглыми руками, продолжал оживлённо.
— Баба моя два ребятишка привела... сынка моя ребятишка. Посадила на лавка в одёжка, сама наверху полезла. Наверху жарко, внизу жарко. Ребятишка кричат. Другая баба давай моя баба ругать. Стал учить мыть. Вода холодная, горячая. Больно легко получается. Баба моя мылась. Легко говорит. Похоже помолодела, говорит, похоже потеряла чего, говорит.
Ковба удивлённо пошевелил бровями:
— Ишь, ты! Как, небось, не потерять! Отроду ведь не мылась.
— Не Мылась, — весело подхватил Кирик. — Я обратно приеду, тоже мыться буду. — Он помолчал и обратился уже прямо к доктору: — Ребятишка в одну избу собирают. Больно смешно получается: все маленькие и все вместе...
— Вместе веселее, — сказала Валентина и совсем сдвинула платок с подбородка, улыбаясь детской болтовне Кирика. — Правда, веселее?
— Правда, веселее, — подтвердил Кирик. — Все маленькие и все вместе. Прямо, как рябчики.
У избы председателя Патрикеева он слез с таратайки, обошёл вокруг лошади. Его очень интересовала упряжь: все эти махорчики, ремешки, железные бляшки. Он даже отошёл в сторону, чтобы лучше полюбоваться. В это время ветер сбросил с подоконника кусок газеты, с шумом положил его у самых копыт лошади. Лошадь тревожно переступила, навалилась на левую оглоблю, отчего бугристо и косо выступили мускулы на её выпуклой груди, и одним правым глазом, скособочив голову, с пугливым любопытством посмотрела себе под ноги.
В своём нелепом испуге она удивительно напомнила Кирику дикую утку, что, охорашиваясь, перебирает у воды скользкие перышки и вдруг замирает, следя, как всплывает и лопается перед ней загадочный серебряный пузырь, за ним неудержимо бегут из тёмной глуби другие, помельче, и утка стоит, выпятив грудь, забыв даже подобрать оставленное крыло, стоит и смотрит, как расходятся перед ней по воде тонкие круги от дыхания озёрного дна...
— Прямо, как утка!.. — сказал Кирик Ковбе, кивая на лошадь, которая, успокоенно вздохнув, выпрямилась в оглоблях. — Испугалась, совсем утка.
— Сам ты утка! — ответил Ковба, обижаясь за лошадь. — Ишь ведь чего придумал! Утка — это тьфу... Порх — и нет её. А тут такая сила!
