Лев Успенский - Пулковский меридиан
Он оглянулся кругом. Видел ли он когда-нибудь такое светлое, такое необыкновенное утро? Розовые башни замка впереди бросали от себя длинные синие тени. Небо было чисто, как промытое.
Старик-учитель, теперь уже в неуклюжих валенках, вышел на крыльцо.
— Ну… пошли? — с приветливой строгостью выговорил он, и вдруг губы его задрожали. — Ну, что ж… в добрый час, в добрый час, ребятки!.. И я бы за вами, да уж только… — Он махнул рукой.
— Голубчики вы наши! Родименькие!.. Да что же теперь с нами-то будет! — кричали бабы.
И Вася почувствовал, как мускулы его наливаются новой веселой силой. Вдруг, сразу, с небывалой простотой и твердостью, он понял все. И то, как люди находят в себе решимость итти на смерть за большое дело. И то, что, если нужно будет, он сможет сделать это с радостью хоть сейчас. Хоть в эту самую минуту…
* * *…В Копорскую крепость с юго-востока через глубокий ров-овраг ведет узенький, на одну телегу, мост на высоких арках. Старый шаткий мост со скрипучим деревянным настилом.
Копорские ребята, подпаски, выгоняли из хлевов скотину. Они видели из оврага маленький Васин отряд.
Громко стуча по этому мосту тяжелыми сапогами, в крепостные ворота прошло человек пятнадцать или двадцать в шинелях. Кроме них, в передних рядах шел высокий рыжий человек в заячьей шапке, с охотничьей двустволкой за спиной, с винтовкой на плече. Сзади везли пулемет, несли несколько ящиков с чем-то тяжелым, а последней, отстав на пять-шесть шагов, шла какая-то молоденькая женщина в платке, но тоже с винтовкой.
* * *Вражеские отряды, пытавшиеся в мае 1919 года захватить в клещи дрогнувшие под их внезапным натиском красные части, состояли из трех групп.
С юго-запада, от Чудского озера, от Наровы, от того самого Кукина берега, где когда-то влачил жалкое существование писарь Родион Панков, двигались белые полковники Пален и Ветренко. Охватывая наш левый фланг, они заходили во все более глубокий тыл Нарвскому району. Это их передовые отряды заняли семнадцатого числа деревню Керстово. Это от них едва ушел по лесам трое суток назад сборный взвод пулеметчика Федченки…
Не слишком усердно преследуя отступивших к востоку, белые начали постепенно распространяться по лесистой полосе к западу и к северу от Керстова.
В то же время, помогая белогвардейцам, возле курортного городишки Гунгербурга, что лежит на берегу Нарвского залива, зашевелились белоэстонцы. Они со своей стороны стали нажимать на наш фронт.
А немного восточнее, в Лужской губе, внезапно появились морские суда. Подойдя к берегу, они высадили на него десант. Люди, входившие в него, были навербованы из матерых палачей финского народа, маннергеймовских карателей. Обучили и экипировали их в белой Финляндии. Они важно именовали себя «ингерманландцами». Такое имя было для них удобной и выгодной маской: древняя русская земля, овладеть которой они намеревались для начала, и впрямь называлась одно время Ингерманландией. На деле же их отряды представляли собою просто разноплеменный сброд.
Сбив части красной береговой обороны, эти «ингерманландцы» двинулись в глубь страны. Держаться на берегу им было невозможно, пока в руках красных находился возвышенный край Копорского плато — побережье древней, доисторической Балтики. «Ингерманландцы» уверяли, будто их вечной священной задачей является освобождение «милой Ингрии», два века стонущей под пятой «русских варваров». Западные газеты подняли крик об исконных границах «великой Эстонии», проходящих где-то там, далеко к востоку. Неизвестно в точности, где они лежат. Тем лучше: белоэстонская армия сама пойдет и найдет их там, где это ей вздумается сделать!
Пален и Ветренко убеждали своих солдат помочь им восстановить «святую Русь-матушку, единую и неделимую», выгнать и вытряхнуть за ее пределы всю эту «чухонскую шантрапу», всяких «обнаглевших инородцев».
Таким образом, их задачи были прямо противоположными. Но это ничуть не помешало им дружно объединиться, ибо главным их стремлением было: соединившись, зажать в свои тиски всем им одинаково ненавистных, всеми ими равно проклинаемых, для всех в равной степени страшных большевиков. Лучше милая буржуазная жизнь под любым иноплеменным владычеством — русским, эстонским, немецким, финским, не все ли равно! — чем такая страшная «красная» самостоятельность, как там, за роковым рубежом, в «Совдепии»!
Поначалу казалось — такому объединению ничто не может воспрепятствовать. Эстонская и финская разведки любезно делились всеми своими сведениями с белогвардейским штабом русских. За советской границей на русских землях десятки лет жили эстонцы, латыши, финны-мельники, хуторяне-кулаки; они держали в курсе всех тамошних дел и Гельсингфорс и Ревель.
Русские белые не оставались в долгу; у них для этого были свои возможности. Среди тысяч и тысяч «военспецов», бывших офицеров, ставших теперь на советскую службу и несших ее, быть может, без особого восторга, но во всяком случае честно, среди них жило, действовало, притворялось и старалось, где можно и как можно, повредить немалое число недавних капитанов, полковников, ротмистров, корнетов, случайно не успевших перебраться на территории, занятые белыми, или оставшихся в Красной Армии умышленно — с особыми заданиями. Одно слово «большевик» доводило их до исступления. В самых радужных грезах своих они видели одно — гибель «Совдепии». Они клялись сделать все от них зависящее, чтобы гибель эта не заставила себя долго ждать.
А сделать они могли немало. Они командовали некоторыми частями Красной Армии. Кое-кто из них сидел на секретнейшей работе в ее штабах. Кое-кому из них довелось принимать участие в составлении плана ее наступлений и отступлений. Они были людьми с военным образованием, привычными и опытными вояками, прошедшими долгую школу русско-германской войны, и по внешности их было невозможно отличить от людей честных. Лучших шпионов и диверсантов немыслимо было пожелать.
И вот, вступив в теснейший контакт, обмениваясь всеми добытыми порознь сведениями, завязав сношения и связи с различной меньшевистской и эсеровской нечистью в советском тылу, все эти, совершенно разные на первый взгляд породы врагов составили общий план борьбы с советскими войсками под Петроградом. По первому впечатлению можно было подумать, что план этот — только их дело и порождение. В действительности он был «спущен» к ним «сверху» из Лондона и Парижа. В главных чертах своих он был согласован с государственным департаментом Вашингтона. Он являлся составной частью другого, несравненно более обширного и гнусного плана, плана превращения и России, и Эстонии, и Финляндии, и всей «Восточной Европы» в англо-американскую колонию. Но они сами верили пока в то, что это их и только их план. По этому плану, между прочим, выходило так, что, стремясь захватить высоты, господствующие над прибрежной болотистой равниной, отряды «ингерманландцев», шедшие на помощь и навстречу «истинно русским» Палену и Ветренке, должны были рано или поздно приблизиться к Копорью и к его древней, молчаливой, полуразрушенной крепости.
Где-то впереди на их пути, среди лесов и болот древней Ингрии, этот старый замок стоял подобно одряхлевшему воину, мирно доживающему свой век в забвении и в глуши. Никто о нем не помнил. Никто о нем не думал. Да если бы кому-либо и стало случайно известно о его существовании, кто вздумал бы теперь, в 1919 году, принимать в расчет жалкую груду камней, сложенную чуть ли не во времена Батыя? Кто захотел бы опираться на него? Конечно, никто. Никто, кроме комбата Абраменки.
* * *…Было еще рано. Маленькие ручные часики под решеточкой на запястье у Гусакевича показывали 5 часов 15 минут…
Много дней, целые месяцы спустя после этого дня стоило Васе закрыть глаза, как перед ним во мраке обрисовывался светложелтым пятном неправильный продолговатый пятиугольник. По ночам он наплывал на него из темноты. Иногда даже на свету — то на фоне неба, то на какой-нибудь стене — он начинал мерцать у Васи в глазах — косое, вытянутое в длину очертание того пролома в копорской крепостной стене, через который он пристально, до боли вглядывался в даль во все долгие, бесконечные минуты перед боем.
Пролом этот был пробит довольно высоко, в верхней трети стены. Заглядывать в него можно было, либо встав ногами на выступ одной из плит, либо же вжавшись в развилину росшего возле самой стены дерева.
За проломом, прямо внизу, зеленел очень глубокий овраг. Ручьи вырыли его здесь в незапамятные времена, а люди семьсот лет назад углубили, превратили в оборонительный ров. По той его стороне между ольховыми деревьями пробирались теперь другие люди: вон ближе других — лесник наш давешний… Вон — Короткий, вон — тот, Гаврила, из Ямбурга… Стрелки, переданные Федченкой по приказанию комбата командиру роты Каптереву, рассыпавшись, устраивались там.
