Мария Глушко - Год активного солнца
— Я смотрю дневник, а там за всю неделю — ни одной отмотки. «Прогулял?» — спрашиваю. «Ага, — говорит, — только ты не бойся, как мать приедет, я догоню».
Голос у девушки мелодичный, гибкий. Наверно, она поет, решила Кира Сергеевна.
— Он хороший, добрый. Осенью ежа нашел, за пазухой носил, чтоб не замерз…
Потом члены комиссии задавали девушке вопросы. Пенсионер-общественник строго спросил:
— Какую работу вы, как инспектор детской комнаты, проводили с родителями несовершеннолетнего Емельянова Николая?
Девушка привычно поднесла руку к косам и сказала, что отца у Коли нет, с матерью проводились беседы.
Общественник не унимался, ответ его не удовлетворил, и он пытался выяснить, какого характера проводились беседы.
Почему-то молоденькая девушка должна проводить работу с родителями, воспитывать их и их детей, заглядывать в дневники, искать подход… Может, у нее своих-то детей пока нет, может, она и не замужем… Со студенческой скамьи… А должна.
Кира Сергеевна вздохнула, придвинула папку с наклейкой «Комиссия по делам несовершеннолетних». Открыла.
Заседали уже третий час. Слушали жэки, участковых, школы… Кира Сергеевна проставляла в списке «птички».
Кого мы только не слушаем на комиссии! Кто только не отвечает за воспитание детей! Все, кроме родителей.
Пригласить бы сюда эту Емельянову и спросить: как она дошла до жизни такой, что сын бродяжничает?
Впрочем, приглашали. Опять сказала бы то же самое: «И ругаю, и бью, и плачу, а толку нет».
Мать Коли работает проводником, по трое суток не бывает дома. В промежутках между рейсами ругает, бьет, плачет. И опять уезжает.
Однобокая, неблагополучная семья. Без отца. А если б был отец, что изменилось бы? Колю пороли бы не в две, а в четыре руки. И что такое «благополучная семья?» Та, где есть бабушки? Где отцы могут обеспечить прожиточный минимум? Где мать может заниматься детьми? Но где набраться на всех детей бабушек и высокооплачиваемых отцов?
Кира Сергеевна удивилась, что лезут сейчас все эти мысли. У нее разболелась голова, она достала в сумочке таблетку.
Выступали члены комиссии.
Как обычно, критиковали учителей, которые «не смогли», «не сумели», «недоработали». Говорили о продленках и школах полного дня.
Круглосуточные детсады, группы продленного дня, теперь вот появились школы полного дня… Зачем? Изгонять ребенка из семьи — зачем? Освобождать родителей от детей — зачем? Освободить женщину от кухни, стирки, уборки — понятно и разумно. Но зачем — от детей? Ради работы, вклада в общее дело? Разве дети — не самый ценный вклад в общее дело?
В войну, после войны женщины работали много и трудно. Кира Сергеевна помнила, как мать, вернувшись из школы, переодевалась, уезжала перебирать картофель или грузить уголь. Это называлось трудовым фронтом. Это было необходимо. Но сейчас-то?
Освобождать женщину надо не от детей, а для детей!
В зале было душно, никто не догадался открыть фрамуги. Голова все болела, от насухо проглоченной таблетки горчило в горле, Кира Сергеевна потянулась к графину, налила воды. Секретарь комиссии странно посмотрел на нее, опять уткнулся в протокол, стал писать.
А члены комиссии все говорили, говорили… О патриотическом воспитании, о встречах школьников с ветеранами войны и передовиками производства, о профилактике правонарушений…
Как не понимают, что надо не об этом? Как сама я этого не понимала? Давайте освобождать женщину-мать для детей — это и есть самая надежная профилактика! Чтобы не электронная няня, а живой голос матери пел колыбельную! Чтобы не только по телевизору, а из уст матери ребенок слышал вечернюю сказку! Чтобы не вешать ребенку на шею ключик от родного пустого дома, где никого нет! Надо вернуть детям домашнее детство!
Но неизвестно, захотят ли этого сами женщины. Кира Сергеевна вспомнила, как заведующая горздравом сказала недавно: «Современной женщине нужна полноценная жизнь». Выходит, быть с детьми — значит, жить неполноценно. И мы бежим, теряя и опрокидывая все, что мешает. Где-то там, за спиной, остаются дети. Попробуй останови! Дети все чаще становятся обузой, деталью скучного быта, и женщины не хотят детей…
Члены комиссии молча смотрели на нее. Уже все высказались, надо было закрывать заседание, Кира Сергеевна понимала это, но словно оцепенела, была придавлена мыслью — мы делаем не то! Хотелось встать, крикнуть в зал: «Погодите, остановитесь, послушайте, мы делаем не то!»
Опять вспомнила альбом «Ступени жизни». Строгую комсомолку Киру на фотографии. Если б сказать той комсомолке: «Через много лет, когда все главное будет позади, ты поймешь, что с самого начала жила не так» — разве она поверила бы? Разве захотела бы построить свою жизнь иначе?
Секретарь комиссии тронул ее руку. Она увидела зал и бледные пятна лиц, обращенных к ней.
— Спасибо, товарищи, все свободны.
Расходились тихо и оглядывались на нее. Ушел секретарь со своими бумагами. Она все сидела, думала о себе, о семье. Благополучная семья. С бабушкой и высокооплачиваемым отцом.
Ирина сказала как-то: «Что — бабушка? Ребенку нужна мать». А я не пела ей колыбельной, не баловала сказкой — не до того. Хотела состояться как личность. Бежала к празднику труда.
Вспомнила, как слепнущая мать просила: «Кира, почитай мне газету». Мать любила статьи на темы морали. И все было некогда. Все обещала: «Вот подготовлюсь к докладу», «Вот проведу семинар», «Вот закончу проверку»… Всю жизнь было некогда.
Только сейчас Кира Сергеевна осознала, как тяжело жила мать в последние свои годы. Полуслепая учительница, привыкшая общаться с книгами. Иногда она брала лупу, пыталась читать. Потом у нее болела голова. Изредка ей читали Ирина и Александр Степанович — когда позволяло время.
Жизнь матери не была счастливой. А муж, дочь — разве они были счастливы со мной? Муж ушел от меня, а счастливые не уходят. И дочь ушла. Я считала, что молча и трудно несу свой крест. А этот мой крест несли все: мать, дочь, муж…
Вот тебе и ступени жизни. Только куда они ведут?
Она встала, собрала в папку планы, списки. Поднялась к себе.
В приемной ее уже ждали. Шурочка, сдвинув брови, печатала на машинке.
— Всех приму, но, с вашего разрешения, сперва выпью кофе, — сказала Кира Сергеевна, — я без обеда сегодня.
Вошла в кабинет и как бы увидела его заново. Лимонные шторы, письменный стол с торчащей ручкой и стопкой писем, забитый делами шкаф, в углу — низенький столик на гнутых ножках, гвоздики в вазе… Холодно блестели желтые елочки паркета.
Мое единственное и, наверно, последнее пристанище, где мне всегда хорошо.
Голова уже не болела, она ощутила в себе легкость, впервые за все это время ей захотелось есть, и она представила, с каким наслаждением выпьет чашку кофе и потом выкурит сигарету.
Шурочка внесла поднос с чашкой и печеньем, по кабинету поплыл крепкий, пряный запах.
Кира Сергеевна ломала печенье, запивала маленькими горячими глотками и думала: вот сейчас войдут сюда люди, в деловых спорах будем решать вопросы, может, успею еще съездить в Чабановку на строительство школы, а вечером — не забыть бы! — торжественное собрание, надо идти, а до этого позаботиться о цветах.
Почту придется Взять домой.
Косое солнце било в стекла, просачивалось сквозь штору, окрашивало комнату веселым желтым светом. Кира Сергеевна, щурясь, смотрела на яркие гвоздики и думала, что, несмотря ни на что, настоящая жизнь ее — здесь, в работе. И победы — тоже здесь. Пусть маленькие, но они, сливаясь, становятся большой победой для всех. Построим детский комбинат, школу, больницу, будем строить стадион… И когда уступила помещение тресту — это тоже стало победой над собой: сумела преодолеть себя, взглянуть на вещи трезво и здраво.
Когда-то он сказал мне: «Ты не знала неудач». Прозвучало это упреком — почему? Разве плохо, если все удается?
Она подумала о сегодняшней комиссии и как прикладывала ко всему, что там говорилось, свою жизнь.
Что же делать, если по-настоящему счастлива я только в работе? И если б мне дано было сто жизней, я прожила бы их так же. Несмотря ни на что. Вот он полюбил другую, а я не умерла, живу. Ирина не любит меня, а я живу. А если отнять работу, не смогу жить. Что же делать, если я не могу иначе?
Она вызвала Шурочку, сказала:
— Пригласите всех.
37
Александра Степановича долга не было, и она вымыла его комнату, собрала и перестирала вещи и все время прислушивалась к дверям — не хотелось, чтобы он увидел все это. Было невыносимо видеть, как возит он тряпкой по полу, как сидит на корточках перед ванной — что ж делать, не могу напрочь отрезать его, выбросить из своей жизни, столько лет вместе, рядом, и в том, что случилось, не один он виноват.
