Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
Еще издали заметив парторга, Езерский попытался куда-нибудь спрятаться, потому что в коридоре в эту минуту, кроме него и Смайдова, никого не было, а Харитон, после того как подал жалобу, мечтал о встрече с парторгом только на людях. Встречу эту он представлял себе так: Смайдов, жалко улыбаясь, подходит к нему, протягивает руку и говорит: «Здравствуй, Харитон Александрович. Ты все еще на меня сердит? Давай забудем старое. Я виноват перед тобой, да с кем оно не бывает… Ошибся я, понимаешь? Теперь публично признаю: ты — настоящий парень, каких поискать!»
Он, Езерский, руку Смайдова пожмет не сразу. Он еще подождет. Скажет ему: «Выходит, и к одноклеточным на поклон приходится идти, товарищ Смайдов? Оно, конечно, когда хвост лисе прищемят, и лиса юлить начинает. Закон природы. Так я говорю?» — «Твоя правда», — ответит Смайдов и даже побледнеет от унижения. А Харитону что? Пускай поунижается, ему такое полезно.
Потом кто-нибудь попросит: «Ладно, Харитон, повинную голову и меч не сечет. Видишь, человек переживает…» И он тогда скажет: «Ну, раз люди просят, так и быть… Только в другой раз, Петр Константинович, не зарывайся. Другой раз спуску не дам…»
Смайдов подходил все ближе, и Харитон решил: «Черт с ним, пускай кланяется сейчас. Попробую затянуть маленько: может, кто-нибудь подоспеет на спектакль».
Смайдов подошел, строго спросил:
— Вы почему здесь в рабочее время, товарищ Езерский? Что вы здесь делаете?
— Я? — Харитон настолько растерялся от неожиданности, что даже забыл вынуть изо рта папиросу. — Я вот в бухгалтерию… Получить кое-что надо…
— Кое-что получать надо после работы. Разве вы об этом не знаете? Идите работайте, товарищ Езерский, и не забывайте о дисциплине.
Смайдов ушел, а Харитон еще долго стоял в оцепенении. Потом с ожесточением выплюнул погасшую папиросу, наступил на нее валенком и с сердцем выругал самого себя: «Дурак! Надо ж было напомнить ему о жалобе. Чтоб он повертелся. А я сопли распустил, как…»
Начальник судоремонтных мастерских принял Смайдова сразу же, как только ему доложили о его приходе. Но когда Петр Константинович вошел в кабинет и остановился в нескольких шагах от стола Лютикова, тот даже не поднял головы от бумаг. Лишь скупым жестом указал на стул.
Лютиков работал начальником судоремонтных мастерских уже восьмой год. Инженер, неплохой хозяйственник, он все же обладал отдельными качествами, которые не могли не вызывать в Смайдове какого-то внутреннего протеста и с которыми Петр Константинович никак не мог смириться.
Многие работники мастерских за глаза называли Сергея Ананьевича так: «Все хорошо!» Кажется, Лютиков об этом знал, однако никогда никто не слыхал, чтобы он на это обижался. Если он у кого-либо спрашивал, как на том или ином участке идут дела, и слышал в ответ: «Все хорошо!» — ему и в голову не приходило, что в таком ответе может быть скрыта ирония. «Так и должно быть», — говорил Лютиков. И если перед этим у него было плохое настроение, оно заметно исправлялось.
Сергей Ананьевич был достаточно энергичен и неглуп, у него хватало умения «выправить положение» там, где это было нужно, но он выходил из себя, когда узнавал, что тот или иной подчиненный ему руководитель вдруг ставил острый вопрос и заявлял, что там-то и там-то не все благополучно и необходимо принять решительные меры. «Паникеры! — негодовал Лютиков. — Смотрят на действительность сквозь черные очки».
На каждом собрании Сергей Ананьевич выступал с речами, в которых не было и намека на какие-то недостатки или промахи. «Все хорошо!»
…Лютиков вставил сигарету в мундштук, закурил. Потом поднялся из-за стола, два-три раза молча прошелся по кабинету и сел напротив Смайдова.
— Мне рассказывали о последнем собрании в доках, Петр Константинович. Рассказывали любопытные вещи. Честно говоря, я не всему поверил. И решил пригласить вас, чтобы, так сказать, из первых рук. Это правда, что на повестке дня был вопрос… — Лютиков затянулся, выпустил изо рта облако дыма и прищелкнул пальцами, — ну, чисто теоретический: об идейном воспитании молодежи?
— Это правда, — ответил Петр Константинович. — Но я не могу с вами согласиться, что этот вопрос носит теоретический характер. Мы увязывали его с нашими задачами и с тем, как обстоит дело с воспитанием молодежи у нас, в доках.
Лютиков сразу же спросил:
— У нас что-нибудь неблагополучно?
— Да, не все благополучно, — Смайдов слегка нажал на слово «все». — Но я думаю, что на это надо смотреть глубже. Я говорю об отношении коммунистов к воспитанию молодежи вообще…
— В союзном масштабе?
Лютиков даже и не пытался скрыть иронии, но Петр Константинович нисколько не смутился.
— Союзный масштаб складывается из масштабов маленьких, — сказал он. — Я говорил об этом у нас на собрании и говорю сейчас. Меня многое волнует. Мне кажется, что все мы что-то упускаем.
— Вот как! — продолжал Смайдов. — Мы порою не хотим прислушаться к тем, кто говорит: «Товарищи, у нас много появилось молодых лоботрясов, давайте посмотрим, откуда они берутся». Мы отвечаем: «Ерунда! Единицы!» Когда кто-то говорит: «Хулиганство среди подростков не уменьшается, а в ряде случаев увеличивается», мы отвечаем: «Вранье! У нас в основном молодежь здоровая…»
Петр Константинович встал, в волнении сделал несколько шагов по кабинету и снова сел. Лютиков молчал, и по выражению его лица было невозможно понять, что он думает. Да Смайдов и не старался этого делать. Он, наверное, даже и забыл, что перед ним сидит только один Лютиков. Он как бы обращался ко всем тем, кто несет ответственность за судьбу каждого молодого человека, ко всем, у кого должно болеть сердце за этого молодого человека так же, как оно болит у него самого.
— Поймите, Сергей Ананьевич, я ведь тоже понимаю, что в основном молодежь у нас здоровая. Но как же быть с теми, кто за пределами этого «в основном»? Вы знаете Беседина? Трудяга! Мастер своего дела! А душа? Вот ведь его главная жизненная концепция: «Надо, чтоб в кармане был не бом-дилинь-бом, а тугой кошель. Только тогда жизнь имеет смысл». Только тогда, вы понимаете? Я думаю, что…
— Что же вы думаете, Смайдов? Что у нас с молодежью — труба? — Лютиков пристукнул ладонью по столу, секунду-другую помолчал и переспросил: — Труба? Полный распад нравов? И можно заказывать панихиду?
Петр Константинович не ответил. Поглаживая пальцы протеза, он сидел, ссутулившись, будто его что-то придавило. Встать и уйти — кроме этого желания, он ничего другого не испытывал. Но все же заставил себя не двинуться с места даже тогда, когда Лютиков резко сказал:
— Вы паникер, Смайдов! Мне даже иногда кажется, что была допущена ошибка, когда вас рекомендовали на должность парторга. Да вы что, голубчик, совсем растеряли большевистский оптимизм? Как же воспитывать молодежь, если сам ни во что не веришь?
Петр Константинович ничего не ответил. Не в первый раз Лютиков давал ему понять, что именно от него зависит, работать или не работать парторгу в доках. Делал он это иногда грубо, иногда старался свою мысль как-то завуалировать, но факт оставался фактом: Лютиков был твердо убежден, что он в любой момент может избавиться от человека, который «пришелся не ко двору».
— Простите за нескромный вопрос, — неожиданно спросил Сергей Ананьевич, — сколько вам лет, товарищ Смайдов?
— Уже не мальчик, — невесело усмехнулся Петр Константинович. — За сорок пять.
— Мне почти столько же. Но у меня, наверное, больше житейского опыта. Поэтому, если хотите, разумеется, примите мой дружеский совет: может, вам стоит подумать о другой работе? Устройтесь начальником маленького аэропорта или пристани — в общем, куда хотите, только не туда, где много людей. По-моему, с людьми вы работать не можете. Не думайте, что это упрек, — не каждому это дано.
Лютиков взглянул на часы, давая этим понять, что беседа окончена. А когда Смайдов поднялся, добавил:
— Рекомендую не пренебрегать моим советом. Разве для вас будет лучше, если вам то же самое подскажут на бюро горкома, да еще и сделают соответствующие выводы? Вы также должны иметь в виду и тот факт, что в последнее время рабочие стали писать на вас жалобы. Ваша жестокость по отношению к Езерскому на Шпицбергене заслуживает особого разговора, и мы еще вернемся к этому вопросу… Надеюсь, вам все понятно, товарищ Смайдов?
Смайдов угрюмо посмотрел на Лютикова и, не прощаясь, направился к выходу. Шел, с трудом переставляя ноги. Ему казалось, что он почти физически ощущает на себе взгляд Лютикова, устремленный в его ссутулившуюся спину. «Но почему же я не протестую, почему оставляю в убеждении, что смирился?»
Не дойдя двух-трех шагов до двери, Смайдов мгновение помедлил, потом резко повернулся и посмотрел на Лютикова, а тот, чуть склонившись над столом, стряхивал пепел с папиросы. Он, казалось, нисколько не удивился, что Смайдов вернулся. Он, наверное, даже ожидал этого. Сказал спокойно, не пряча улыбки:
