Юрий Нагибин - Чистые пруды
Машина выглядела новехонькой, но, быть может, Сарычев говорил правду и наметанный технический глаз Шворина разглядел на ее полированных боках следы залеченных ран? Я уже хотел залезть в машину, когда Шворин решительно сказал:
— Подкиньте меня в район Курского! — и первым забрался в «опелек».
— Не слишком по пути, — недовольно проговорил Сарычев. — Ну ладно, куда вам точно?
— Чернецкий переулок, — развалясь на сиденье, ответил Шворин, — дом семь, квартира два, там мои апартаменты…
Сарычев резко тронул с места. Шворин ему явно не нравился. Было и другое: видимо, ему хотелось поговорить со мной о Зое, скорее же всего — просто ощутить рядом с собой кого-то близкого Зое, знавшего ее девочкой, связанного с ней тысячами мелочей детской и школьной жизни. Я был для него словно стекло, на котором хранилось Зоино дыхание. А Шворин насильно втиснулся между ним, Сарычевым, и тем, что приближало его к Зое.
Мягкие подушки сиденья, вольная барская поза, скользящие за окошками огни настроили Шворина на сибаритский лад.
— Я тоже подумываю о машине, — сообщил он. — Как всякий пилот, я люблю быстрое движение, к тому же ценю комфорт, такое уж воспитание, ничего не поделаешь!..
Впереди потерянно звучало:
Я вам скажу один секрет,Кого люблю, того здесь нет…
— Мотор троит! — крикнул Шворин.
Сарычев не отозвался.
— Барахлит старая керосинка, — рассуждал Шворин, двигая шеей и ловя в широко отверстые зрачки золотые пятна уличных фонарей. — Ну, уж мой автомобильчик будет отрегулирован до последнего винтика, настроен, как цыганская гитара… Пардон!.. Направо, через Лялин переулок!..
— Сам знаю, — не поворачивая головы, отозвался Сарычев.
— Да, колеса — это единственное, чего мне не хватает! А так — жить можно!.. Грудь в орденах, большая пенсия, дома ожидает народная артистка СССР, французский коньяк, музыка… Хотите заглянуть?
— К чему?.. Я вам испорчу свидание.
— Чепуха!.. — сказал он великодушно. — Как вы вообще относитесь к народным артисткам?
Я пожал плечами.
— А то могу в два счета устроить, только слово сказать моей подруге, у нее этих народных и заслуженных — завались. Лично я предпочитаю народных — по Сеньке и шапка, оно солиднее, по чину подходяще и больше дает для души, обогащает, так сказать…
— Как-нибудь в другой раз… — пробормотал я.
Машина остановилась.
— Что такое? — недовольно спросил Шворин.
— Чернецкий, семь, ваши апартаменты, — сказал Сарычев.
— Поехали дальше!
Машина тронулась. Мы очень медленно двигались по гололеду, мимо высоких сугробов непривычно чистого для города, белого, искрящегося снега. Зеленовато блестели трамвайные рельсы, казавшиеся двумя полосками льда, словно в узких руслецах замерзли два ручейка.
Я вам скажу один секрет,Кого люблю, того здесь нет, —
тосковал Сарычев.
— В окнах свет погашен, — силясь обернуться, говорил Шворин. — Нарочно в темноте сидит, чтобы я пожалел, приласкал. Ох, женщины!.. Даже становясь народными артистками, они остаются женщинами… А я, летчик, вольный сын эфира, ненавижу путы, оковы, быт. Как в песне поется: «Небо наш родимый дом…»
Машина выехала на площадь перед Курским вокзалом.
— Слушайте, — сказал Сарычев, — неудобно заставлять даму ждать.
— О чем вы? — не понял Шворин.
— Мы давно проехали ваш дом.
— Вы меня гоните?
— Нет. Вы же сами сказали, что вас поджидает актриса и французский коньяк. Я просто напоминаю вам.
— Я сам знаю, что мне делать, — высокомерно сказал Шворин.
— Видимо, нет, иначе давно бы сошли. Вы нас задерживаете.
— Остановите машину! — странно высоким голосом крикнул Шворин.
Сарычев резко затормозил, машина чуть проскользнула по наледи и встала между трамвайной линией и высокими сугробами.
— Только побыстрее, здесь не полагается стоять.
Шворин открыл дверцу и неловко, задом, вылез в сторону рельсов. Держась за ручку дверцы, он палкой постучал в ветровое стекло. Сарычев распахнул дверцу.
— Что вам еще надо? — крикнул он.
— А вы не торопитесь, — опасным голосом заговорил Шворин. — Ишь какой быстрый!..
— Вы мне надоели!..
— А вы мне!..
— Подите прочь!
Сарычев включил скорость и с силой газанул. Машина рванулась вперед. Шворин выпустил ручку, качнулся и тяжело, неуклюже, как конькобежец, растянулся на покрытой наледью мостовой. В заднее стекло я успел заметить, как он беспомощно, ерзая по земле, тянется за своей палкой.
— Зря вы так, — сказал я, — все-таки инвалид.
— Я удивляюсь вашему терпению. Уши вянут от этой дешевой трепотни.
— Почему трепотни?.. А вдруг — нет? И потом, нельзя же так…
— Бросьте! — сказал он жестко. — Я тоже воевал, у меня прострелены легкие, но из этого не следует, что я имею право садиться окружающим на голову. Ненавижу несчастных и вздорных людей.
Но мне все виделось, как Шворин елозит на рельсах, пытаясь дотянуться до своей палки, и я сказал:
— Остановите!
Сарычев насмешливо покосился на меня, но просьбу исполнил. Я его не осуждал. В несомой им как крест печали, верно, нестерпимы были жалкие пошлости Шворина. Тот словно пародировал его беду, потерянность, неудачу. Но все-таки Сарычев прочно стоял на двух ногах, сжимал руль собственной машины, умел молчать, и улыбаться, и напевать сквозь зубы, он был сильнее. Я быстро зашагал назад, к тому месту, где мы оставили Шворина.
Я нагнал его в Чернецком переулке, он тяжело ковылял по присыпанному песком тротуару. Я и не предполагал, что передвижение стоит ему таких усилий. В комнате его хватало на два-три шага, да и по лестнице, повиснув на перилах, он скатился довольно ловко. А сейчас он шел как-то всем телом, словно членистоногое, переваливаясь, перетягивая себя из шага в шаг. Я думал найти его униженным, огорченным, разгневанным, но он стоял слишком высоко, чтобы допустить мысль о сознательном оскорблении.
— А цыган уехал? — Видимо, он нисколько не удивлен был тем, что я предпочел его общество. — Чудак, носится со своим «опельком», как курица с яйцом. А водить не умеет, так дурацки рванул с места, что я чуть не упал. Ну, да бог с ним, когда-нибудь овладеет… Пусть попросит хорошенько, я его натаскаю. Говорят, если зайца бить, он научится на барабане играть… Зайдете на полчасика?.. Поцелуете ей руку, выпьете рюмку коньяка.
Я вошел следом за ним в большое, громко резонирующее парадное старого доходного дома. Мы поднялись в величественно-медлительном, шатком, просторном лифте на третий этаж. Он отпер ключом столь же величественную, двустворчатую, очень высокую дверь с медной ручкой. Миновав полутемную прихожую — в углу поблескивал стеклянными глазами медведь на задних лапах, — мы оказались в просторной, тускло освещенной с улицы комнате.
Щелкнул выключатель. Напрасно ждал я чуда. В комнате, кроме нас, никого не было. Меня охватил стыд, холодный и липкий, как испуг. Но Шворин не казался ни смущенным, ни растерянным.
— Все ясно, — сказал он с легким разочарованием. — Нет хуже — связываться с актерским миром, вечные капризы, фокусы… Но я ведь не такой парень, со мной не пофокусничаешь…
Смертельно жалкая, раненая улыбка, поднявшаяся из самых его глубин, улыбка, которую он не ощущал, покривила ему рот.
На стене висела увеличенная фотография мальчика в бархатном костюмчике, тонкого, светловолосого, с узким, нежным лицом.
— Любуетесь моим портретом? — проговорил Шворин. — Что вы хотите — аристократическое воспитание!.. Француженки, бонны, учителя музыки… Моя матушка — знаменитая модельерша, ма тант — ученая дама, медицинское светило…
Он еще долго пускал светские пузыри, а мне вдруг до странности ясно вспомнился мальчик на фотографии, только был он лет на пять-шесть старше и не в бархатном костюмчике, а в комбинезоне и фуражке курсанта летного училища.
Это было в тот странный апрельский день 1938 года, когда задержавшаяся зима сразу, без перехода, перекинулась на лето. Огромные, как сталактиты, сосульки, свисающие с карниза школьного здания, начали стремительно таять, и казалось, над тротуаром разразился ливень. А потом солнце стало пережигать их по светлому телу, и сосульки со звоном сыпались на асфальт, покрывая его стеклянной хрупью. Из водосточных труб с оглушительным грохотом неслись ледяные глыбы, и так мощно запахло весной, что, выйдя после уроков на улицу, мы все немножко обезумели. И вот тогда-то увидели мы этого стройного, молодого летчика в косо сидящей на светлых волосах фуражке. Было в нем что-то такое дерзкое и застенчивое, завидно взрослое, мужественное и вместе с тем трепетно-юное, что даже мы, школяры, испачканные мелом и чернилами, казались куда старше его. Он принадлежал этому хрупкому, звенящему, стеклянному, солнечному миру. Нина радостно кинулась ему навстречу, и все мы, тайные и явные ее воздыхатели, смиренно стушевались…
